Одинокое письмо

Голыми по локоть руками находили в воде какую-то веревку, тянули все вместе, и появлялась нёрша, ее трясли, живые рыбы прыгали, обкатываясь снегом и леденея, потом жестко застывали, и их швыряли лопатами в сани с высокими стенками.

Нёрши снова запускали под лед и ехали к следующим прорубям.

Стемнело.

Сани были полны, когда Николай решил заехать на соседний рыбацкий стан Холодное, по ту сторону губы.

Лед на стрежне был ненадежен, лошадь несколько раз проваливалась по бабки, но все сошло, и вот уже на берегу смутно показались строения, псы оттуда с лаем кинулись под ноги коню, потянуло дымком, Николай выпрямился во весь рост, погоняя коня, и мы взлетели на берег.

Я увидела большую избу, и толпу рыбаков на берегу, и выпряженные сани с рыбой, расчищенную от снега ледяную площадку, где по колено в рыбе бродил мужик, разгребая ее и вороша деревянной лопатой, и дети бродили между рыбами и псами. И на избе по случаю выборов висел флаг, и все это было становище Холодное.

Потом мы хлебали наважью уху одни посреди длинного выскобленного стола во всю комнату с широкими лавками по сторонам...

Надо было лететь домой, а я как назло заболела, и меня не пустили.

У хозяйки хранилась бутылка с топленым медвежьим жиром — пятки жарить.

Она посадила меня на печку, поточила ножик, отщепила лучину, надкусила и оторвала лоскуток, намотала его на лучинку, тем временем на сковородке уже зашипело.

Я подобрала ноги, переползла старые валенки, мешок с сухарями и забилась в темный угол к самой стенке.

— А ну, девка, скидавай носки, — хозяйка поднялась на приступочку, пошарила по печи и ухватила меня за ногу, — кто домой скорей хотел?

— Ить, — приговаривала она, — ить, — она макала свою лучину в сковородку и мазала мои пятки, как блины маслом. Хотя они зарумянились и уже шипели, больно не было: пока до головы доходило, уже остывало, а потом, кожа была все же толстая.

Потом она натянула мне на ноги свои шерстяные, обшитые снизу сатином, чтоб не сносить, носки, укутала шубой.

— Сколько же мне так лежать-то?

— Маленько понорови, Верушка.

Хлопнула дверь, вбежала соседка Онька, меня не увидела.

— Ой, кто это ворочается в углу на печи?

— Лопшарочка тут одна приболела.

— Верка, что ли? А сколько время?

— Третий час. Теперь в третьем часу уже сумлекается, в полчетвертого уже темно, а в три еще серенько.

Онька ушла. Хозяйка отошла к столу, посмотрела в окно. Смеркалось. Стояли самые короткие в году дни.

— Ох, какой сегодня темновой день, так ужасть, — вздыхала она, — тяжелый день сегодня какой-то, все тяготит и тяготит.

— А если все время по берегу идти, куда придешь?

— Унскую губу по льду перейдешь, будет становище Холодное, потом деревни Яреньга, Лопшеньга, Летняя Золотица, Пушлахта. Потом наш Летний берег кончится, там Онежская губа, у них от Мяг-острова выйдешь — острова будут Кивреи, потом трое суток пароход голымя идет, а потом будут два острова: Святой Нос и Святой Субой — там всегда субой, — там уже Баренцево море — одни скалы, никакого жительства.

А ты, девка, спи, — спохватывается она, — да гляди, с рыбаками какими попутчиками и уедешь домой, небось заждались. Теперь на губы народу много, со всего Летнего берега.

Ночью я проснулась от того, что кто-то ходил в сенях, хлопал дверью.

— Что там скачет? — спросила я хозяйку, когда услыхала, как она ворочается.

— Ветер, — ответила она спросонок.

Окно залепило, шумы налагались во множестве: иногда можно было разделить: ветер налетел, бросил в окно снегу, задребезжало стекло, отозвалось в трубе; стихло, тогда завозились мыши, гудели телеграфные столбы и сосны, шуршал заносимый сквозь щели снег в сенях, потом все терялось в нарастающем гуле, который возникал где-то далеко, потом рос, приближался, казалось, что сейчас случится неслыханное, вот оно уже над домом, но затихало, уходило в лес, терялось.

Страшно теперь тому, кто в пути.

Печка остыла, все холодное. Дома такого со мной не было, никогда ночью и не просыпалась.

Вдруг поняла: край земли. Дальше море. Потом Ледовитый океан. Я, может, единственная не сплю сейчас на этом краю.

Я вспоминаю те места, где мне приходилось бывать, все избы, где я останавливалась. Чем ответить мне на доброту и заботу моих хозяев — мне, со своим фотоаппаратиком, с полупустым вещмешком. Но сначала я выведу хозяйку на крыльцо, поставлю ее против солнца и непременно захвачу в кадр кусок мощеной улицы, высокую избу. Потом мы снова войдем в дом, я небрежно закину на плечо рюкзак, и, оставив адрес и обещание прислать фото, я буду уходить, и кивать на ее слова, что свидимся, дай Бог, и я уйду, уплыву, улечу...

Неясное чувство вины вдруг кольнет и сейчас, и потом, когда буду уже далеко, в городском; где-нибудь на улице, а чаще всего в метро, и спохватишься: фотографии давно посланы, но что-то еще нужно сделать, чем-то ответить.