Одинокое письмо

Изба была закрыта изнутри. На стук вышел Дмитрий, отпер дверь, бормотнув — «от медведя».

В избе было темно, душно. Она пробралась к себе за занавеску, прислушалась. За стеной скрипели на ветру оставленные пустые ведра, вода прибывала, напротив за занавеской было тихо.

— Спит, — подумала она, — а мне вставать рано.

Приснилось ей плохое. Будто идет она по реке ночью. По тропинке встреть большой пес. Загородил, глядит. И вспоминает тут Нюрка, как отличить волка от собаки, будто волков не видела никогда. У кого хвост куда, думает, у того волка, что сей год убили, куда хвост был?

Хочет она бежать, да ноги вросли, и вспомнить не может.

Пес велик, мохнат.

Бросила Нюрка сухарь. Если волк, думает, есть не станет.

С трудом нашел он в снегу сухарь, захрупал. Теперь можно и обойти. А по реке дым столбом, светится слабо.

Может это байна топится — с одного берега на другой прямо валит? Подошла она ближе, а там Колька стоит, мохнатую пасть щерит, смеется: «Что в клубе не была? Весельства-то было!»

Проснулась Нюрка, а и впрямь весельство за занавеской.

Жарко ей, хочет одеяло скинуть, а пошевелиться боится.

Натопила жарко Дмитриева жонка, как в байне. Видела Нюрка, как встала она, пошла вдруг испить с чайника, потом вернулась, вытащила из-под мужика сенник, бросила на пол, да и легла там, раскинулась, штанами смутно забелела.

Проснулась Нюрка в четыре утра. Не попив чаю, вышла вслед за Дмитрием к неводам. Полный отлив. Из-за горы взошло солнце. Рыжеватые обсохшие невода блестели. У нее невод подальше.

Зашла в горло: в воде ясно различалось движение.

Несколько дней подряд рыбы не попадалось. Поэтому палку сегодня не захватила. Пришлось идти за ней. Долго шла вдоль завески, обходила оставшуюся воду, искала подходящую палку.

Вернулась в горло. Подошла к рыбине. Большая семга метнулась мимо сапога к противоположной стенке, немного походила так, потом запуталась внизу в сетке.

Нюра подняла ее вместе с сеткой, загнула края, семга висела, как в люльке.

Нюрка, держа люльку на весу, бережно поколачивала ее палкой по голове. Рыбина не шевелилась.

Потом Нюрка вынесла ее из невода, положила на песок, нужно было вынуть запутавшиеся в сетях водоросли. Потом она побрызгала водой ей на бока, смывая песок, подхватила ее на руки, что-то приговаривая ей ласковое, долго несла к избе по отливному песку.

Небо затянуло, не стало прежней рассветной особой яркости, захотелось спать.

Она спрятала семгу в ящик, задвинула бревнами, вошла в избу.

Сели за чай.

В избу зашли мужики с соседней тони. Ехали мимо, да увидели семгу о завеску в нюркином неводе. — Бежи, девка, — заговорил Дмитрий равнодушно, — говорил я тебе, смотри завески, теперь осень, темно. Рыба о завески идет, там и остается.

Мужики уехали.

Нюрка села на бревна и стала думать, что время собираться на Канин, как придет последний пароход и повезет пушемских к промыслу. Ночью он станет у Калакши. Калакшские приплывут нескоро. Наконец придет их мотодора. Нюрка будет стоять у борта, всем мешать, глядеть, как штормтрап спускают, а там Николай внизу что-то кричит, а знает, что на него смотрит, потом поднимется последний...

В прошлый год, когда «Буковина» пришла, думали, и не выбраться. Пал шторм, выходить на колхозной мотодоре боялись, да все обошлось.

Калаши тогда пришли все пьяные, пили и потом.

Сидели тогда в каюте, окнами на палубу, пиво пили, угощали кулебаками с семгой двух геологов.

Один геолог все глядел на Нюрку, потом сел к ней, позвал к себе в каюту. Тогда Николай подошел к тому парню, вызвал его в коридор, потом вернулся, а ребята все ушли куда-то. Осталась Нюрка с ним тогда, а про того солдата с Золотца ничего не сказала, да и он не спрашивал.

1966

Егорка

Егорка проснулся, прислушался.

Внизу топотали овцы, вздыхала корова.

В темноте что-то нависало. Днем он знал, что это отец повесил здесь порванную сеть, а ночью все представлялось по-другому. И зачем он попросился вчера спать на повети!

Что-то темное выдвинулось из угла, блеснуло и застыло, слилось со стеной.

Егорка сел, не моргая, ждал. Потом засомневался: почудилось! И только собрался снова закутаться в оленью шкуру, как оно прыгнуло.

Егорка засмеялся: он успел разглядеть кошку.

Он закопошился на сене, укутался, довольно засопел: ишь, котанко, трясоглазый! Заснул и не слыхал, как в сенях лаяла Шейка, и потому не думал, на кого бы ей лаять ночью, когда живут они так далеко в лесу, что до деревни нужно плыть три дня и три ночи на лодке и за сто километров вокруг нет людей, а только лес шумит, а если поплыть по реке, то будет все лес, а потом он поредеет и начнется тундра, а потом там, где река впадает в море, стоит большая деревня.

В четвертом часу, когда сквозь щели проглянуло серое, Егорка проснулся, вылез из своих теплых шкур и побежал вниз.

Печь уже топилась, самовар стоял на столе, мать разливала только что подоенное молоко по банкам. Она торопила с едой. Им нужно было ехать на покос.