Одинокое письмо

Посовещавшись у рюкзаков в палатке и пересчитав деньги, вышли и объявили, что будем дожидаться, пока Афанасий поедет домой в Кельи.

Мужики встали из-за стола, пошли к моторке. Так колоритно моторист запихивал в ноздрю табак, накрывая нос ладонью, так блаженно перекосилось его лицо, что сняла его совсем вблизи. Это его не смутило, по-видимому, и он вдруг потянул меня за руку: «Поехали бесплатно!»

Не к добру, мне показалось, ехать с ними.

Темнело. Собрались быстро.

На угоре долго стояла вся бригада.

Все только начиналось. Представилось, что все, что было до этого: ночевка в пустой тоне Дровяное, тропинка из Юроватого в Койду по тундре, зыбкий травяник, Танька, увязшая в нем, переправа через Нюрчу, когда вода «заприбывала», — теперь вдруг оказалось, что все это вело к тому, что будет с нами этой ночью.

Моторист сидел в корме, Александр Петрович на дне доры. Нас посадили на шкуру ближе к носу.

Мы еще в Койде приходили расспросить о возможности добраться в кельи, и моторист этот, именно он, говорил, что взялся бы нас везти, а мы почему-то сказали, что денег у нас много, но мы просто не успеем к пароходу из Койды и потому не поедем с ним (а через час после нашего разговора отправлялся карбас с продовольствием для сенокосных бригад, и мы рассчитали доплыть до верхней бригады и оттуда как-нибудь добраться до келий).

Плыли по реке за сотню километров от жилья. Когда я спросила, скоро ли Кельи, никто не ответил.

Моторист правил.

Иногда он напряженно привставал, вглядывался в темноту, различая за склоненной почти до середины реки елью или зарослями ивняка крутую излучину, потом садился, нюхал табак, поправлял ружье, прислоненное к борту, жмурился.

Александр Петрович сидел на дне доры, глядел вперед. Таня легла на шкуру лицом к носу, отвернулась от них, смотрела на воду вперед, укутавшись одеялом.

Я сидела лицом к ним, они глядели вперед на реку через меня.

Значение придвинутого ружья, их разговор, непонятный из-за мотора, напряженное привставание вроде бы навстречу нам, взгляды вроде в нашу сторону — все сулило одно.

После очередного удачно пройденного поворота моторист особенно оживился, долго кричал нам что-то веселое, подбадривающее, поглаживал ружье, глядел то на нас, то на напарника.

Мы кивали, тесно сидя в одеяле, улыбались.

Я сказала Тане, нас все равно перекрывал мотор: «Криво улыбаемся!» Мы захохотали, надеясь разогнать страх, моторист пуще развеселился.

Встал, откинул голову, сурово глядя перед собой. Показал на фотоаппарат, потом снова откинулся.

— Найдут тебя по пленке, — подумала я, взялась за фотоаппарат, достала пленки, перебирала, какой зарядить.

Вдруг моторист взял ружье, зарядил. В это время я что-то говорила Таньке, стало жарко; бессмысленно копаясь в свертке с пленками, продолжала что-то говорить, куртка леденила. Он выстрелил, потом еще.

Утки плеснули, поднимаясь с воды, упали, мертво понесла их вода. Четверо. Весь выводок.

Подошли к ним. Мне было удобно достать с носа. Приятно было тащить их из воды за теплые шеи, швырять в лодку, глядеть на окровавленные руки.

А еще спрашивала, когда отплывали, зачем ружье...

— Там увидим, — уклонялся моторист.

— На зверя? — настаивала я.

— Зверя тут нет, — отвечал он.

А теперь отлегло.

Я уже стала отворачиваться от них, перестала следить за каждым движением. Глядела вперед: темные повороты, холод, отсыревшее ватное одеяло.

Где-то в двенадцатом часу ночи пристали. Носили вещи из лодки куда-то прочь от берега по тропинке. Избушка была с широким навесом перед входом, без окон и трубы.

Я осветила слабо фонариком через дверь каменицу, как в байне, полок.

Мужики раскололи какой-то ящик, разожгли огонь, повесили черный чайник, присели у огня.

Давешний страх прошел.

(Пишу сейчас, 27 авг., в первом часу ночи при керосиновой лампе. Нам дали нетопленую комнату. За стенкой что-то пробежало. А кто там за стенкой живет, писать сейчас нельзя — только когда уедем отсюда, выберемся. Ветер шумит, за окно ни за что не посмотрю. Спрашивала недавно, почему и здесь, когда зажигают лампу, тоже задергивают занавески, ответили — чтоб не почудилось в окне что.)

Пили чай с сахаром, ели хлеб, консервы.

Моторист первым ушел в избушку, скинул с полка свою шкуру, надел тулуп, второй положил под голову, разлегся на полу у двери, а вы уж сами устраивайтесь.

— У, гад!

Пришел Александр Петрович, расстелил шкуру на полок, наладил что-то в головах, разложил одеяло.

(Залаяла собака в сенях. На кого они могут лаять ночью, когда за десятки километров никого нет? Зябко. Пролетел самолет.)

Легли. Я вытянулась у стенки, прижимаясь к бревнам, Танька в середине, он с краю.

Как было холодно. Всю ночь меня било. Из бревен дуло, ногами я упиралась в каменицу.

Моторист храпел. Александр Петрович почти не дышал.

В четвертом часу, когда сквозь щели проглянуло серое, он поднялся, разбудил моториста. Взяли вещи, пошли в лодку. На плаще, оставленном в лодке, не таял иней. Было как водится перед рассветом: по воде стлался туман, деревья не шевелились.

Потом взошло солнце, но оно оказывалось то впереди за поворотом, то сзади, то где-то за елями.