Одинокое письмо

Все потемнело, мы стали чувствовать шаткость под ногами, зашли в худое место, по кочкам выбрались повыше.

Подходя к берегу, издали увидели обсохший невод. В избушке рыбаков не было. Оставили все, что было в руках, и побежали по песку в сторону следующего невода. Оранжевый рокан далеко виднелся. Они что-то делали в неводе.

Шли долго. Штаны на коленях надувались по ветру, обсыхали.

Постояли у воды, поглядели, как они по пояс в воде снимали зачем-то сеть с кольев. Постояли и вернулись в избу. Снова пошел дождь.

Сидели за столом, листали журналы, грелись от печки. Потом пришли они, пригласили пить чай; ничего не поймали, решили ту сеть снять, а то давно не сушилась.

Чай пить мы отказались, представлялось, что ходим шакалить по тоням, памятуя вчерашнее угощение на Майдице.

Обратно шли быстро, легко — горами. Глядели, как дальние тучи скидывают дождь полосами, как заблестели по всему берегу бревна от дождя, потом радуга перекинулась от моря в тундру во все небо. Сквозь нее просвечивали дальние кошки.

Когда продиралась через заросли кустов, вылетели куропатки, сначала птенцы, потом тяжело поднялась большая птица, низко прошла и пала вбок в кусты.

Такие заросли попались еще только раз. А так все было ровно, гладко, плоско, тундровые плоскости переливались очень мягко. Озера — берега вровень с водой, потом чуть повышение, потом снова низины, и дальше «боры» — небольшие возвышенности в сухом мху.

Только если посмотреть на море — все резко: обрыв, песок, бревна, сырой песок, вода, полоса прибоя на кошках, море, шум, чайки. Страх высоты у обрыва.

Пимы надела на руки как рукавички, попахивают зверем.

(Эх, свечку бы, совсем темно стало, все спят, Таня на полу у стола, хозяйка в постели, на сон всегда говорит: «Господи, благослови», ложится спать неуверенная.

Завтра похороны Трофима Петровича. Первого, с кем мы говорили в этой деревне, когда приехали, с кем пришли сюда, когда он догнал нас по дороге, мокрый, веселый от добычи.)

Мы зашли на Майдицу. Любомир только что проснулся на лежанке за занавеской у двери. Семга не попалась, несмотря на 14 авг. — главный поход семги.

Уходили, долго оглядывались на избу, часовню; на наклоненном кресте, вбитом в землю, сидела чайка, нижняя, косая перекладина креста выпала. Часовенка — вполроста, крест — в два-три роста.

На речке Майдице позади тони утка плыла с утятами, мы переходили реку по бревнам близко от них, но они не улетели.

Чаще стали попадаться грибы. Красные, ржавые горькуши, особенно хороши были только что вылезшие после дождя сыроежки с круглыми красными шляпками, иные вовсе как клюквы.

(Поставила на стол пимы, они слабо попахивают, но возбуждают; когда зажжешь фонарик, выделяются цветные ромбики из сукна на носке.)

Под обрывом на берегу видели карбас, подле него мужика, что-то делающего с плотом, ярко светила морошка в ведрах, сначала я приняла их за оранжевый рокан.

Скоро пришли в деревню, пройдя за день километров восемнадцать. На мосту поздоровались с мужиком и бабой, узнали, что хозяйка меня ждет давно и самовар уж несколько раз наставляла. Сильно стемнело, а вышли мы в 9–10 утра.

Вспомнили, что ничего не ели.

Когда я открыла дверь, как-то по особенному засветилась долгой улыбкой Анна Леонтьевна, сидя у самовара.

— Дождала-ась я... — прикланиваясь (вприклон?), заговорила она.

И я поняла, что она ждала нас, что ей одной и впрямь плохо в большой избе.

А потом мы пошли к Илье Титову и читали «Сев. дневник». Тут получилось самое главное — об этом написать надо отдельно.

15 авг. Понедельник.

Утром проснулась в 6–7 утра. Лежала и уже во сне, наверное, страдала.

Утро было ясное, ни облака, день должен был пройти длинно, по-разному. Хотелось встать, идти куда-то, ехать, говорить со многими, но неясно, с чего начинать, что делать именно сегодня.

Дни идут, и казалось, что главное не увидено, так мы и уедем, сняв какую-то самую верхнюю поверхность, а глубинное, главное так и останется.

Настроение все больше портилось. Вышли к реке постирать. Даже не осталась с Таней на одном бревне, пошла искать своего бревна. Амбары, склады на берегу, байны, наверху избы, везде плоты, бревна, карбаса далеко по воде, ребята копошатся у воды.

На середине стоял небольшой бот «Северный». Несколько человек выкачивали воду.

Тут же у бревен на земле сидел пьяный, оказалось, с этого судна.

Бот пришел из Койды и пойдет туда, как только похоронят Трофима. Пьяный стал травить, старуха подле него завздыхала, что и воды запить нету.

— Полная вода, в реки вода соленая, — бормотнул пьяный неожиданно осмысленно. Потом приник к руке старухи, поцеловал.

Вернулась я к Тане повеселевшая, несла новость о Койде, предвкушение. Стирали, сидели на бревнах, грелись на солнце, не снимая шерстяных кофт; поняла, почему было плохое настроение. Заговорила, что у каждого писателя есть свои места.

Гоголь — Малороссия,

Достоевский — Петербург,

Тургенев — Орловщина,

Бунинские места — Орел,

Паустовский — Мещера,

Казаков — Майда, Зимний берег.

Главное — выбрать место.