Одинокое письмо

Интересно, что с нами всеми будет. Оторвемся как водоросль, в какие канавы заплывем, к каким днищам прирастем, какие пруды обмелим. Что нужно для успешного развития повествования: гуща ила или юго-восточный ветерок?

Сосредоточенно пролежав в постели четыре дня, и складывая в уме те варианты действия, которые приходились на каждый из этих дней, и страдая от того, что не можешь сделать ни одного из тех дел, выполнение которых было необходимо не только для каждого из этих дней, но и для всех дней вместе, понимаешь, что изменение своей жизни, чаемое «вот-вот, только для этого нужно сделать то-то и то-то», НЕ произойдет, а тем временем, пока будешь, сидя на службе, мечтать о вечерних сосредоточенных часах (эти мечтания тоже есть обратная сторона службы — ее сладость и поэзия), — вот сейчас — извольте — четыре дня, обращенных на себя, выторгованных счастливым жаром.

Оказалось, мелочь действий — не служебных, а направленных на избавление, на «не мешайте сосредоточиться», не выполняясь по причине патологической слабости, сонливости, лени? — на самом деле была стремлением изловить где-то сбоку, дождаться внешнего случая выйти из сна, лежанья, дремоты. Вот отчего броженье вдоль полок за книжкой, радость от прихода гостей, чаепитие, радио, спускание вниз за газетами.

Может быть, именно с этим связана почти ежедневная галлюцинация: просыпание от звука звонка в дверь, просыпание в то время, когда именно это нужно (просыпание на работу), но и теперь, когда на работу и вообще НИКУДА не надо, звонки появились даже среди дня (только со сна).

Этот будоражащий звонок, может быть, ожидание его наяву, звонит очень редко, обычно по ошибке; смущенное топтанье на пороге, «не туда, кажется, попала, а вы не знаете, где тут живут Тоня с Колей, у них еще ребенок, тоже квартира угловая», и разводишь руками, «мы здесь никого не знаем», грустно качаешь головой, эти квартиры так похожи.

По ошибке приходили цыгане, свет, газ, штукатуры, правление, горбун-крысолов, фортепьянный настройщик.

Ветер дребезжит оконными стеклами (на этом месте автор бросился в подушку, догадавшись о никчемности всех занятий, но через минуту снова — в который раз! — воспрял и ждет дальнейших наитий).

Холодный пустырь, следы вдоль домов — у самой стены пробиралась кошка. Пример звериной жизни явил когда-то хомяк за батареей, постройка гнезда, обходы по периметру, ночное шуршанье, смрадное тепло сна, теперь понятна жизнь этих мелких грызунов, а между тем как хрестоматийно-сладко звучит такое: «Закрывшись своим пушистым хвостом, спит в своем уютном гнезде белка».

На примере покойного хомяка теперь представляешь, как грызет эта белка, ощеривая свою черную вонючую пасть с мелкими хищными зубками, как бежит, опасаясь, по земле к елке, как бессмысленно оставляет свои инстинктивные припасы где попало.

Так вот это все об инстинктивных пробираниях вдоль стен.

Между тем, осмысляя бессмысленное хомяцкое существование за батареей, не угодно ли мне привести ряд аналогий?

Ну что же, оказалось, что та благословенная наполненность, мыслимая бедным чиновником, сразу, как только он выберется в положенный час из присутствия, не состоялась.

Вглядимся и увидим, что дни в маленькой комнате, которые проводишь вместе со своими сослуживцами, не проходят бесследно.

На первый взгляд кажется, что отбыли эти часы — ушли из жизни — и ничего не осталось.

Но почему же тогда так напряженно отгоняется всякая мысль о тех часах. Напряженно отгоняется, значит, назойливо приходит, язвит, унижает, бередит.

Сначала простая обида, на низшем уровне: утром, выйдя на улицу, почему-то было так весело, светило солнце, не по-февральски скакали воробьи — ведь не простое же увеличение световой энергии создало в тебе особое состояние. Было же что-то в тебе, было; и не от воробьев и солнца завелось оно, и упругость шага, и игра света и цвета, и много чего другого, давно тебя не посещавшее. Занимался ясный морозный день. И что же.

Ты возвращаешься домой, уже темно. Весь этот разыгравшийся полноценный морозный день прошел без тебя, предвесенний закат и стиханье ветра после него, первая звезда и сумерки без фонарей, тебя при этом не было.

И вот, когда поздно вечером утверждаешься в трамвае, кощунственно вспоминаешь сегодняшнее утро, и твоя душа захлебывается.

Трамвай был почти пуст. Напротив сидело существо, оно тоже было смертельно усталым. Его блеклое личико находилось в непрестанном движении. Оно то выражало какую-то детскую обиду, то улыбалось, то делалось ласково-строгим.

Какой-то вспоминаемый диалог отражался на ее лице, она вздыхала, она распекала, она выслушивала, она умилялась.

Ученики ее были хорошие ребята, ах ребята, как я вас люблю, — отражалось на ее лице, — но как же я устала, ведь с утра и тетрадок сколько, и она поправляла сползающую с колен незакрывающуюся сумку, до отказа набитую тетрадями.

Это существо коробило.

Коробило всем, и прежде всего выражением детской обиды и детским надуванием губок при лице с чертами милыми, детскими, но уже увядшими.