Одиссей Полихроніадесъ

Гайдуша какъ молнія и двери захлопнула и заперла ихъ изнутри и послѣ опять кричала: «Извольте, извольте». И ставни въ большихъ комнатахъ отпирала, и табакъ, и спички, и бумажку, и пепельницу отцу несла, и въ одну минуту и скрылась, и опять съ водой и вареньемъ на большомъ подносѣ предъ нами явилась и привѣтствовала насъ еще; и кофе сварила, и подала, и два раза зачѣмъ-то уже къ сосѣдкѣ одной сбѣгала, и помирилась съ ней, и вещи какія-то принесла, и мы уже видѣли ее, пока она въ кухнѣ птицей съ мѣста на мѣсто летала, завтракъ намъ готовила.

И отецъ сказалъ, какъ и заптіе, глядя на нее: «Ну женщина! Это діаволъ! Хорошо сказала твоя мать, что у Коэвино оставлять тебя страшно. Такая въ худой часъ и задушитъ и отравитъ ядомъ тебя».

Однако уже Гайдуша и соусъ прекрасный съ фасолью намъ изготовила, и вареную говядину съ картофелемъ, и фруктами и халвой насъ угостила, и множество разныхъ разностей, прислуживая намъ, очень умно и смѣшно намъ разсказывала, а хозяинъ нашъ все еще не шелъ.

— Опоздалъ докторъ, — сказалъ Гайдушѣ отецъ.

А Гайдуша ему на это: — Коэвино человѣкъ очень образованный и въ Европѣ воспитанный. У него слишкомъ много ума и развитія для нашей варварской Янины. Онъ любитъ разговаривать и спорить о любопытныхъ и высокихъ предметахъ. Вѣрно онъ заспорилъ или о вѣрѣ съ евреемъ какимъ-нибудь, или у Абдурраима-эффенди съ какимъ-нибудь имамомъ ученымъ: почему Фатьме, дочь Магомета, будетъ въ раю, а жена его, Аише, напримѣръ, не будетъ… Или въ русскомъ консульствѣ въ канцеляріи сидитъ и чиновникамъ про свою жизнь въ Италіи разсказываетъ. Бѣдный докторъ радъ, когда встрѣтитъ людей, имѣющихъ премудрость, или, такъ-сказать, капризъ какой-нибудь пріятный… И здѣсь у насъ христіане, даже и купцы, народъ все болѣе грубый… Впрочемъ прошу у васъ извиненія, что я, простая меццовская селянка, берусь при вась, господинъ мой, судить о такихъ вещахъ!..

— Я съ удовольствіемъ тебя слушаю, — сказалъ ей отецъ.

А Гайдуша: — Благодарю васъ за вашу чрезмѣрную снисходительность къ моей простотѣ и безграмотности!

Я подумалъ: «Баба эта хромая краснорѣчивѣе многихъ изъ насъ. Она не хуже самого Несториди говоритъ. Вотъ какъ ее Богъ одарилъ!»

Послѣ завтрака я нестерпимо захотѣлъ спать: сказать объ этомъ Гайдушѣ боялся и стыдился, долго ходилъ по всѣмъ комнатамъ, отыскивая себѣ пристанище и, наконецъ, нашелъ одну маленькую горницу внизу, съ широкимъ диваномъ и однимъ окномъ на тихій переулокъ.

Притворилъ поскорѣе дверь и упалъ на диванъ безъ подушки. Не успѣлъ я еще задремать, какъ Гайдуша вбѣжала въ комнату. Я испугался, вскочилъ и сѣлъ на диванѣ, чтобы показать, что я не сплю.

Но Гайдуша доволно милостиво сказала мнѣ: — «Спи, спи, дитя, отдыхай». Принесла мнѣ подушку, вспрыгнула мигомъ на диванъ, чтобы задернуть занавѣску на окнѣ, и поставила мнѣ даже свѣжей воды на случай жажды.

Сильно смущенный ея вниманіемъ, я сказалъ ей, краснѣя:

— Благодарю васъ, кира-Гайдуша, за ваше гостепріимство и прошу васъ извинить меня за то, что я такъ обременилъ васъ разными трудами.

Кажется бы и хорошо сказалъ?.. Что́ же могло быть вѣжливѣе съ моей стороны, приличнѣе и скромнѣе?

Но лукавая хромушка усмѣхнулась, припрыгнула ко мнѣ и, ущипнувъ меня за щеку, какъ какого-нибудь неразумнаго ребенка, воскликнула: «Глупенькій, глупенькій паликарчикъ горный… Спи ужъ, не разговаривай много, несчастный! Куда ужъ тебѣ!»

И ускакала изъ комнаты.

А я вздохнувъ крѣпко уснулъ. И не успѣлъ даже отъ утомленія вникнуть въ смыслъ ея словъ и разобрать, съ какою именно цѣлью она ихъ сказала, — съ худою или хорошею? Вѣрнѣе, что съ худою, однако; такъ казалось мнѣ. Спалъ я долго и проснулся только подъ вечеръ отъ ужаснаго крика и шума въ сосѣдней комнатѣ. Казалось, одинъ человѣкъ неистово бранилъ и поносилъ другого, топая ногами и проклиная его. Другой же отвѣчалъ ему голосомъ нѣжнымъ, трогательнымъ и быть можетъ даже со слезами.

Что́ за несчастіе?! Что́ случилось?

II.

Крикъ и шумъ, которые разбудили меня, не имѣли ничего опаснаго: это докторъ Коэвино разсказывалъ отцу моему о своихъ дѣлахъ и чувствахъ. Онъ пришелъ въ то время, когда я спалъ, и обрадовавшись искренно пріѣзду моего отца, то гнѣвался, то объяснялъ ему, какъ ему иногда горько и тяжело. И грозный голосъ и умоляющій, оба принадлежали доктору.

Я присѣлъ на диванъ поближе къ дверямъ и слушалъ.

— О! другъ мой, другъ мой! — говорилъ Коэвино грустнымъ голосомъ (и мнѣ казалось даже, что онъ можетъ быть и плачетъ). — Другъ мой! Во имя Божіе, прошу тебя, послушай меня!

— Я слушаю тебя, Коэвино, успокойся… — отвѣчалъ ему отецъ.