Одиссей Полихроніадесъ

— Слушай, другъ мой! Я тебя прошу во имя Божіе, слушай меня внимательно и разсуди потомъ. Мы сидѣли всѣ на диванѣ вокругъ. Онъ, этотъ глупецъ, этотъ архонтъ, этотъ богачъ… сидѣлъ противъ меня. Разговоръ продолжался. Онъ говоритъ: «Всякій патріотъ долженъ согласиться, что эпироты сдѣлали много для эллинской цивилизаціи…» Я возразилъ на это, съ гордостію, могу сказать, что я не патріотъ!.. «Да, я не патріотъ… Клянусь честью моей, я презираю эллинскій патріотизмъ… Онъ для моего ума не понятенъ», — сказалъ я. А Куско-бей, вообрази себѣ, другъ мой, сардонически усмѣхнулся и говоритъ: «Для вашего ума, докторъ?.. быть можетъ!»

Я заинтересовался разсказомъ, я зналъ имя Куско-бея. Изъ христіанъ, онъ былъ первый богачъ въ Янинѣ, и у него было въ горахъ и по долинѣ Янинской до пяти имѣній съ обязанными крестьянами.

Но передавъ отцу колкій отвѣтъ Куско-бея, Коэвино надолго замолчалъ. Потомъ вдругъ какъ вскрикнетъ, какъ застучитъ ногами…

— Мнѣ! Мнѣ это сказать? и кто же?.. Янинскій архонтъ! который торговлей и мошенничествомъ составилъ себѣ огромное состояніе… Развратный человѣкъ… Развратъ исполненный, могу сказать, ума, граціи, изящества, — это другое дѣло! Но его развратъ, его! «Мой умъ, мой умъ, животное? — сказалъ я ему. — Ты, дуракъ и неучъ, развѣ въ силахъ судить о малѣйшей изъ идей моихъ. Ты, подлецъ и хамалъ26, знаетъ ли твой янинскій мозгъ, наконецъ, что́ такое идея? Я былъ въ Европѣ, оселъ! Мнѣ во Флоренціи рукоплескали профессора, когда я выдержалъ экзаменъ. Я ежедневнымъ трудомъ, познаніями хотѣлъ пріобрѣсти средства къ жизни… Выйдемъ вмѣстѣ отсюда сейчасъ, чтобы не оскорблять хозяина дома, и я, сойдя съ лѣстницы, размозжу тебѣ голову этой тростью! Ха, ха, ха! есть ли у тебя человѣческій мозгъ или свиной, или лошадиный, могу сказать!» Да! или лошадиный, могу сказать! Да!.. А? Полихроніадесъ; а? другъ мой, хорошо я его отдѣлалъ?.. Скажи, умоляю тебя, будь ты живъ и здоровъ всегда, скажи, что хорошо?..

— Что́ жъ хорошаго, — отвѣчалъ ему отецъ, — столькихъ враговъ себѣ создавать. Куско-бей человѣкъ сильный, богатый.

Я слышалъ, что Коэвино передразнилъ отца голосомъ:

— Сильный, богатый… архонтъ янинскій, подлецъ! Архонты! аристократія… Нѣтъ, я понимаю аристократію, я люблю ее, я самъ, могу сказать, аристократъ… Да! аристократія имени, рода, меча! Рыцарство. Заслуги государству, великія открытія науки и ума, наконецъ… такъ, какъ въ Европѣ. Но здѣсь эта наша низкая плутократія, господство капитала, интересовъ… А! насколько турки благороднѣе, возвышеннѣе ихъ, этихъ разносчиковъ нашихъ. Согласенъ ты?

Отецъ ему на это сказалъ:

— Не согласенъ, другъ мой, не согласенъ, извини. Я и самъ разносчикъ, вдобавокъ, скажу тебѣ, и небогатый. Хорошо тебѣ турокъ хвалить, когда ты докторъ и съ нихъ берешь деньги, а я изъ тѣхъ, съ которыхъ они берутъ, что́ хотятъ. Знаешь ты это? Да, я самъ былъ разносчикомъ и хамаломъ, какъ есть. Мальчишкой я, согнувшись, ситцы и коленкоръ разносилъ на этихъ плечахъ. Хозяинъ посылалъ меня и въ жаръ и въ дождь по архонтскимъ жилищамъ, и я носилъ. Согласиться я съ тобой не могу!..

— О! прости мнѣ, другъ мой, если я тебя оскорбилъ! воскликнулъ Коэвино нѣжнымъ голосомъ. — Обними меня… и прости… Ты, я знаю, честный и благородной души человѣкъ… Нѣтъ, я честный трудъ люблю и уважаю. Я самъ трудомъ насущный хлѣбъ пріобрѣтаю. Но, видишь, я люблю сердце, священный огонь люблю въ человѣкѣ, умъ, могу сказать, чувства возвышенныя…

И, помолчавъ немного, докторъ продолжалъ такъ тихо, что я принужденъ былъ напрячь все мое вниманіе.

— Вотъ тебѣ примѣръ возвышенныхъ чувствъ въ бѣдности. Эта несчастная женщина Гайдуша. Она вспыльчива, какъ демонъ, но предана мнѣ по рабски. Вчера вечеромъ она разсердилась и убѣжала изъ дома. Я былъ этимъ крайне разстроенъ. Но, замѣть, какая любовь, какая преданность… Какая глубина и тонкость чувствъ… Она ушла къ одной знакомой ей монахинѣ въ «Архимандрію» и увидала оттуда вашъ пріѣздъ… «Гости! у доктора!..» Въ одинъ мигъ забыты гнѣвъ, месть и злоба… Она бѣжитъ, летитъ на крыльяхъ. Она служить вамъ. И все это для чего? чтобъ я не осрамился предъ гостями… А? Это не умъ? Скажи. А? Это не чувство?

— Дѣвка умная, — сказалъ отецъ.

А докторъ опять къ нему:

— А? скажи? умная? А? скажи, развѣ не возвышенно это. А? скажи…

— Возвышенно, но зачѣмъ же она тарелки у тебя вчера всѣ перебила. Она, проклятая, должна бы помнить, что ты ежедневнымъ трудомъ пріобрѣтаешь деньги.

Коэвино въ отвѣтъ на это отцовское замѣчаніе захохоталъ изо всѣхъ силъ и должно быть запрыгалъ даже, потому что полъ затрясся во всемъ домѣ. А потомъ закричалъ:

— А! Тарелки! браво! Мнѣ это нравится. Я люблю этотъ грозный гнѣвъ! Этотъ пламень чувствъ… Тарелки бьетъ! Браво! Паликаръ женщина! Я люблю эту фуріозность, фурію, гнѣвъ, эту страсть! И потомъ замѣть, что она разбила двѣнадцать дешевыхъ тарелокъ, а фарфоровыя не тронула… О! нѣтъ… Я тебѣ сейчасъ покажу ихъ… Одинъ сервизъ мнѣ подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ!

Докторъ кликнулъ Гайдушѣ, сказалъ ей повелительно и грознымъ голосомъ: