Одиссей Полихроніадесъ

— Бѣги скорѣй и принеси оба сервиза фарфоровыхъ сюда, показать господину Полихроніадесу. И голубой, и тотъ, который съ разноцвѣтными узорами. Оба! живо! О! голубой. Это прелесть! Его мнѣ подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ.

— Хорошо, но дитя тамъ спитъ, гдѣ спрятанъ фарфоръ.

Тутъ Коэвино закричалъ:

— А! да, дитя. Сынъ! Это правда. Я его забылъ. Тѣмъ лучше, пусть онъ встанетъ, мы и его посмотримъ… Сынъ… Онъ вѣроятно теперь большой… Одиссей, вставай!

Я поспѣшно поправился передъ зеркаломъ и пошелъ въ гостиную съ нѣкоторымъ страхомъ и смущеніемъ.

Увидавъ меня, докторъ отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и улыбаясь разсматривалъ меня долго въ лорнетъ.

— А! сынъ… Дитя! Одиссей! А! Въ халатикѣ, по-древнему! браво! обернись спиной… Въ саванѣ турецкомъ. Живи и будь здоровъ!

Меня ужасно оскорбило замѣчаніе доктора насчетъ моего халатика или «турецкаго савана», и я послѣ этого цѣлый вечеръ былъ разстроенъ и печаленъ. «Лучше провалиться подъ землю, думалъ я, чѣмъ жить такъ, какъ я живу! Что́ за несчастіе! Лучше бы меня уже въ цвѣтѣ юности моей Харонъ взялъ. Это мученіе! Консулъ смѣется надо мной, что я не такъ говорю; этотъ сумасшедшій говоритъ, что на мнѣ саванъ турецкій! И правда! я уже давно думалъ, что надо бы мнѣ франкское платье сшить, какъ всѣ благородные люди нынче носятъ. Увы! Все горе намъ бѣднымъ! На чужбину теперь меня увезли изъ родного гнѣздышка, бѣднаго меня и несчастнаго! А пристанища нѣтъ, нѣтъ убѣжища! Консульство безъ консула стоитъ, а здѣсь оставаться я не могу. Голубушка мать моя, канарейка моя золотая, хорошо сказала, что въ этомъ домѣ мнѣ жить нельзя… Женщина эта дьяволъ самъ во образѣ женщины. Шутка это, вчера на жандарма на турецкаго закричала! Что́ же я такое для нея послѣ этого? Червь, котораго она растоптать можетъ. А самъ докторъ? И онъ тоже не заслуживаетъ никакой похвалы; ибо не прилично образованному и благородному человѣку оскорблять и срамить такъ своихъ гостей. Саванъ турецкій! увы! это не жизнь, а мученье, это чужбина. Въ Франга́десѣ, въ отчизнѣ моей, никто меня такъ не оскорблялъ и никто надо мной не смѣялся!»

Хорошо дѣлаютъ люди, что осуждаютъ этого Коэвино. Пристойно ли человѣку въ лѣтахъ такъ кричать и прыгать? И выдумалъ еще что́! Простую свою и безграмотную Гайдушу возвышаетъ надъ янинскими архонтами, надъ землевладѣльцами и великими торговцами, которые въ училищахъ обучались. Нѣтъ, онъ глупъ и дурной души человѣкъ, и я скажу отцу, что я въ домѣ этомъ жить боюсь и не буду!

Весь вечеръ послѣ этого я провелъ въ подобныхъ мысляхъ. Пойти мнѣ было некуда безъ отца, потому что я никого въ Янинѣ не зналъ. Итакъ, я сидѣлъ въ углу и смотрѣлъ до полуночи почти съ отвращеніемъ, какъ Коэвино безъ умолку разсказывалъ и представлялъ отцу разныя вещи. И чего онъ не разсказывалъ, чего онъ не представлялъ! И чего онъ только не осуждалъ и кого не бранилъ!

И на вѣру христіанскую нападалъ, и на духовенство наше греческое.

И про Италію очень долго разсказывалъ, какіе улицы и дворцы, и какіе графы и графини въ Италіи его уважали, и какъ папу выставятъ на площадь. И опять, какъ ему рукоплескали. Говорилъ и о консулахъ янинскихъ; разсказывалъ, какъ они всѣ его уважаютъ и какъ принимаютъ прекрасно. Хвалилъ г. Благова. «Милый, благородный, жить умѣетъ». Хвалилъ старика англичанина: «Прекрасной фамиліи… Корбетъ де-Леси! Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси! Прекрасной фамиліи… Голубой крови человѣкъ… Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси!..» Француза monsieur Бреше хвалилъ меньше; «не воспитанъ, — сказалъ онъ, и довольно грубъ». Про австрійскаго консула отзывался, что онъ толстый, добрый поваръ, изъ пароходной компаніи «Лойда». А про эллинскаго закричалъ три раза: «дуракъ, дуракъ, дуракъ! Кукла, кукла въ мундирѣ, кукла!»

И патріотизмъ опять порицалъ.

— Я патріотъ? Я? О, это оскорбленіе для меня. Это обида! Эллада! Какіе-то босые крикуны… Ха-ха-ха! Великая держава въ одинъ милліонъ. Ни ума, ни остроумія, ни аристократіи, ни пріятнаго каприза и фантазіи! Мой патріотизмъ для всего міра, патріотизмъ вселенскій. Англичанинъ-лордъ, джентльменъ, который при женѣ безъ фрака за столъ не сядетъ. Французъ любезный. Русскій бояринъ. О! русскіе, это прелесть. Дѣльнѣе французовъ и любезнѣе англичанъ. Вселенная, вселенная! Я ее обнимаю въ душѣ моей. Турокъ, наконецъ турокъ! Абдурраимъ-эффенди, тотъ самый, который мнѣ голубой сервизъ подарилъ.

И потомъ началъ приставать къ отцу:

— А? скажи? цвѣтъ небесный съ золотомъ. Это хорошо? Скажи, благородный вкусъ? благородный? Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ! Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ!

Бѣдный отецъ чуть живъ отъ усталости и сна сидѣлъ. Я отдохнуть успѣлъ послѣ завтрака, а несчастный отецъ сидѣлъ на диванѣ чуть живой отъ утомленія и сна. Иногда онъ и пытался возражать что-нибудь безумному доктору, вѣроятно для того лишь, чтобы рѣчью самого себя немного развлечь и разбудить, но Коэвино не давалъ ему слова сказать. Отецъ ему: «А я тебѣ скажу…» А Коэвино громче: «Абдурраимъ-эффенди! Аристократія! графъ… Гайдуша… архонты всѣ подлецы!»