Одиссей Полихроніадесъ

Вспоминая теперь обо всѣхъ этихъ людяхъ и о моей первой встрѣчѣ и съ ними и съ жизнью вообще, вспоминая о томъ, что у каждаго изъ этихъ людей былъ хоть какой-нибудь лучъ свѣта среди мрака ихъ пороковъ и грѣховъ, что каждый изъ нихъ хоть чѣмъ-нибудь, хоть для кого-нибудь, былъ иногда добръ или полезенъ, я повторяю всегда притчу о древнемъ мудрецѣ и о мертвой собакѣ, которая лежала на пути и на которую съ отвращеніемъ плевали люди, проходя мимо.

«Не плюйте на нее и не ругайтесь надъ ея трупомъ, сказалъ людямъ мудрецъ. Вѣрьте, боги такъ устроили міръ, что и у мертвой собаки этой можетъ быть нѣчто хорошее и даже лучшее, чѣмъ у насъ!» Сказавъ это, онъ посохомъ своимъ раскрылъ ей губу и воскликнулъ: «Скажите, у кого изъ васъ такіе ровные, прекрасные и бѣлые зубы, какъ у этой издохшей собаки?»

Я видѣлъ еще многихъ людей въ эти дни.

Я видѣлъ и того богача Куско-бея, котораго, помнишь, такъ разбранилъ и осрамилъ нашъ отчаянный докторъ.

Куско-бей зналъ тоже отца давно. Онъ прислалъ сказать ему, что счелъ бы долгомъ побывать у него, если бъ отецъ жилъ не у врага его, доктора Коэвино, въ домѣ.

Мы послѣ этого сами пошли къ нему.

Куско-бею было тогда болѣе тридцати пяти лѣтъ; однако онъ былъ еще удивительно красивъ; въ бородѣ его уже показалась сѣдина; но черты лица его до того нѣжны, тонки и правильны, глаза такъ выразительны, что я понимаю, почему его звали смолоду Адонисомъ Янины. Говорятъ, жена одного прежняго паши была безъ ума влюблена въ него. Она умѣла сочинять стихи и прислала къ нему старую еврейку съ маленькою бумажкой, на которой было написано по-турецки:

Я люблю одного свѣжаго грека больше самой жизни моей.

Когда фига созрѣла, какой садовникъ можетъ укрыть ее отъ людей?

Куско-бей и молодая турчанка видались не разъ у еврейки, которой домикъ былъ близко отъ сада паши; стали видаться и въ самомъ гаремѣ. Наконецъ паша узналъ объ измѣнѣ жены.

Пылая гнѣвомъ, онъ неожиданно вечеромъ возвратился домой; Куско-бей успѣлъ, однако, выбѣжать съ помощью служанки въ садъ, перелѣзъ черезъ стѣну на дворъ къ еврейкѣ; но, соскакивая съ высокой стѣны, ушибъ себѣ ногу такъ сильно, что и до сихъ поръ замѣтно хромаетъ.

Я замѣтилъ, что его никто не хвалилъ; и самъ отецъ мой, который отзывался о людяхъ очень осторожно и злословить не любилъ, и тотъ сказалъ мнѣ про него: «Развратный человѣкъ! Не христіанскаго поведенія человѣкъ!»

Не понравилось мнѣ также вотъ что́ у Куско-бея: этотъ богачъ, этотъ первый архонть, который скупалъ столько имѣній у турокъ, этотъ Адонисъ, изъ-за котораго жены пашей подвергались опасностямъ, отъ скупости носилъ сюртукъ до того старый, что все сукно его на груди и отворотахъ блестѣло какъ стекло, а на рукава его было даже отвратительно взглянуть. Хотя я тогда и мало понималъ еще толку въ европейской одеждѣ и, по правдѣ сказать, всякій сюртукъ и пальто казались мнѣ тогда одеждой благородства и просвѣщенія, но все же я былъ не настолько слѣпъ, чтобы не различать, что́ опрятно и что́ грязно и гадко для богатаго человѣка!

Однако и у него впослѣдствіи мнѣ удалось открыть тѣ белые зубы, на которые указалъ своимъ посохомъ древній мудрецъ!

Гораздо больше Куско-бея и вообще больше всѣхъ янинскихъ архонтовъ понравился мнѣ старикъ Бакыръ-Алмазъ-Би́чо.

Разсужденія его о политикѣ мнѣ показались очень тонки и глубоки. Наружность его была почтенная, истинно архонтская, патріархальная. Ростомъ и видомъ, всѣмъ онъ былъ молодецъ и настоящій эффенди. Худой, сухой, бороды не носилъ, а только большіе усы, сѣдые, капитанскіе. Носилъ низамскій однобортный черный сюртукъ, чистый, новый всегда и, конечно, феску, какъ подданный султана. Входилъ въ комнату тихо, уходилъ важно, говорилъ не спѣша; по улицѣ ѣхалъ верхомъ тоже какъ слѣдуетъ архонту пожилому, шагомъ, на смирномъ и статномъ бѣломъ конѣ и съ двумя слугами. Одинъ изъ нихъ несъ за нимъ вездѣ его собственный чубукъ и особый табакъ перваго сорта.

Онъ (мнѣ такъ показалось съ перваго раза) очень хорошо говорилъ о восточномъ вопросѣ.

— Восточный вопросъ, — говорилъ онъ отцу, — подобенъ котлу. Котелъ стоитъ и варится!

Мнѣ это понравилось, но несносный докторъ Коэвино (я было сталъ соглашаться съ нимъ насчетъ развратнаго и скупого Куско-бея, у котораго уже непомѣрно блестѣлъ сюртукъ) не могъ и въ этомъ случаѣ не раздражить меня и не оскорбить моихъ чувствъ. Онъ возвратился въ ту минуту, когда Бакыръ-Алмазъ уходилъ отъ насъ. Они поздоровались между собою и потомъ, пока почтенный архонтъ ѣхалъ медленно верхомъ черезъ площадь, докторъ долго смотрѣлъ на него въ лорнетъ и, засмѣявшись громко, вдругъ воскликнулъ: