Одиссей Полихроніадесъ

Наконецъ я увидалъ, что онъ сидитъ задумчиво на камнѣ, а Исаакидесъ, стоя передъ нимъ, говоритъ ему о чемъ-то горячо и таинственно…

Они увидали меня и пошли ко мнѣ навстрѣчу… Я сказалъ имъ, что ихъ ждутъ на монастырскомъ дворѣ.

Изъ разговора ихъ я слышалъ только, что Исаакидесъ говорилъ отцу такъ:

— Попробуйте. Постарайтесь. Это дѣло будетъ вѣрное. Вы сами говорите, что Благовъ какъ будто бы остался доволенъ вами въ Загорахъ…

— Да! — сказалъ отецъ, — Благовъ! А гдѣ Благовъ?

— И этотъ, и этотъ добрый человѣкъ… Онъ съ вами былъ очень любезенъ здѣсь на островѣ.

— Вѣжливый человѣкъ, образованъ, — возразилъ отецъ…

— Не бойтесь; и я постараюсь. Конечно, онъ человѣкъ молодой, неопытенъ, съ краемъ нашимъ не знакомъ; управляетъ въ первый разъ, торопится, думаетъ по добротѣ души угодить намъ, христіанамъ. Бостанджи-Оглу человѣкъ ничтожный, жалкій, онъ тоже не здѣшній; всѣхъ сплетеній интересовъ здѣшнихъ еще не знаетъ, вѣритъ Куско-бею: Бакѣевъ пожалѣлъ огородниковъ.

— У меня и своихъ дѣлъ достаточно, — возразилъ отецъ. — Я и безъ того не имѣю покоя. И мнѣ люди должны и не платятъ…

— Ничего, ничего! — говорилъ Исаакидесъ. — Милый мой Одиссей, поди туда и скажи, что мы сейчасъ придемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ вызови потихоньку сюда Бостанджи-Оглу…

Я исполнилъ желаніе Исаакидеса, сказалъ г. Бакѣеву и доктору, что́ было нужно, и вызвалъ Бостанджи-Оглу изъ монастыря.

Исаакидесъ тотчасъ напалъ на него.

— Зачѣмъ же вы сообщили такія неосновательныя свѣдѣнія г. Бакѣеву по дѣлу огородниковъ? Зачѣмъ вы повѣрили Куско-бею? Счастье еще, что г. Бакѣевъ благоразуменъ и спросилъ свѣдущихъ людей.

— И это не помогло, — перебилъ отецъ. — Г. Бакѣевъ завтра пошлетъ свой мемуаръ… Онъ такъ сказалъ.

— Нѣтъ! нѣтъ! — воскликнулъ Исаакидесъ. — Вы, Бостанджи-Оглу, человѣкъ молодой, умный, ученый, хорошій. Если вы по молодости увлеклись, надо исправить это дѣло. Надо сдѣлать такъ, чтобы мемуаръ уничтожить и чтобы г. Бакѣевъ на киръ-Полихроніадеса не сердился. Устройте это, душечка моя, прошу васъ.

Бостанджи-Оглу сильно покраснѣлъ и смутился.

— Я не виноватъ, — сказалъ онъ, — Бакѣевъ самъ хотѣлъ этого. Онъ говорилъ: «довольно… я уже все понялъ!» Можетъ быть ему хотѣлось безъ Благова поскорѣй отличиться. Чѣмъ же я виноватъ?..

— Никто васъ винить не будетъ, — отвѣчалъ ему Исаакидесъ, — добрый мой, если вы исправите это дѣло. Надо, чтобы г. Бакѣевъ убѣдился, что киръ-Полихроніадесъ желалъ добра русскому консульству. Заходите завтра ко мнѣ; вы такъ долго у насъ не были. И супруга моя спрашивала не разъ: «отчего Бостанджи-Оглу давно не былъ? Онъ такой пріятный и остроумный юноша!» Заходите, мы поговоримъ. Какое варенье сварила моя киріакица! И не говорите!

Съ этими словами Исаакидесъ вошелъ на монастырскій дворъ и мы всѣ за нимъ.

Кавассы, взявшись за руки, плясали посреди двора.

Архистратигъ эпирскій, Маноли, кавассъ-баши, прыгалъ высоко, звеня оружіемъ и развѣвая складки пышной фустанеллы. Но онъ не могъ превзойти въ искусствѣ плясать семидесятилѣтняго старика Ставри, который сражался когда-то подъ начальствомъ Караискаки, былъ пятнадцать лѣтъ потомъ разбойникомъ въ горахъ и теперь жилъ процентами съ собственнаго капитала и служилъ при консульствѣ изъ чести и для права носить оружіе. Ставри былъ первый танцоръ въ Янинѣ.

Г. Бакѣевъ, Чувалиди и докторъ лежали на коврахъ и смотрѣли.

Мы присоединились къ нимъ.

Казалось, все такъ было весело и мирно. Сама воинственность арнаутская являлась въ этотъ пріятный мигъ лишь въ свѣтломъ видѣ красивой и безобидной военной пляски.

Однако конецъ этого дня долженъ былъ помрачиться, и вечернія мои ощущенія были еще хуже утреннихъ, когда я видѣлъ раздоры въ митрополіи, нерѣшительность греческаго консула, насмѣшки британскаго, свирѣпость Бреше и досаду Бакѣева на моего обремененнаго заботами и дорогого отца.

Утро этого дня было пасмурно, полдень ясенъ, а вечеръ…

Когда пляска кончилась, музыкантамъ приказано было отдохнуть.

Чувалиди возобновилъ случайно разговоръ объ Али-пашѣ.