Одиссей Полихроніадесъ

— Нѣтъ, — кричалъ Коэвино, отстраняя отца. — Нѣтъ! Греки были лучше, когда надъ ними висѣлъ Дамокловъ мечъ мусульманскаго гнѣва! А теперь? Теперь вы что́? Вы ничтожные искатели вещественныхъ интересовъ. У васъ нѣтъ рыцарскаго воспитанія въ прошедшемъ… У васъ не было Байардовъ и Рогановъ…у васъ нѣтъ ни романтической чистоты, ни изящныхъ пороковъ… да! вы всѣ купцы, разносчики, продавцы бубликовъ, носильщики, сапожники, мерзавцы!.. Вамъ былъ полезенъ ужасъ; ваши чувства тогда были отъ страха идеальнѣе… у васъ тогда по крайней мѣрѣ было глубоко православное чувство… Вы за церковь, за Христа въ старину отдавали жизнь… Я матеріалистъ, я можетъ быть атеистъ, но я понимаю высоту христіанства… а теперь, когда турки перестали васъ бить и рѣзать, вы уже не строите монастырей; вы строите ваши національныя школы, гдѣ оборванный оселъ-учитель (дуракъ! дуракъ!) кричитъ: «Эллада! Эллада!» Вы теперь не вѣруете, вы не бѣжите въ пустыню, не молитесь, рыдая… нѣтъ! вы лжете, обманываете, торгуете… вы какъ жиды грабите процентами турокъ, которые гораздо лучше, благороднѣе васъ… Вы…

— Докторъ, — перебилъ Исаакидесъ краснѣя, — вы гордитесь вашимъ воспитаніемъ… будьте-ка вѣжливѣе…

— Зачѣмъ? съ кѣмъ? противъ кого? — возразилъ Коэвино внѣ себя: — Противъ тебя, несчастный… тебя! тебя!.. ты первый фальшивыми расписками и незаконными процентами ограбить хочешь бѣднаго Шерифъ-бея, которому ты не достоинъ развязать ремень на обуви…

Исаакидесъ поблѣднѣлъ… и всѣ смутились крѣпко, слыша это; отецъ мой въ отчаяніи схватилъ себя за голову руками…

Тогда г. Бакѣевъ тоже всталъ съ ковра и обратился къ доктору очень строго и твердо.

— Г. Коэвино, — сказалъ онъ, — и я вамъ говорю, наконецъ, умѣрьте ваши выраженія… Вы грубо оскорбляете моихъ друзей. Я вамъ это говорю… Поняли вы? Это я… я!..

Коэвино поблѣднѣлъ; онъ взглянулъ нѣсколько разъ, весь вздрагивая, въ лицо г. Бакѣеву.

— Вы, г. Бакѣевъ? вы? Знайте же, что и отъ васъ… да! и отъ васъ мнѣ нейдетъ принимать уроки хорошихъ манеръ. Да!.. прощайте. Лодку мнѣ! лодку… Гайдуша! лодку!..

Бакѣевъ и за нимъ Исаакидесъ громко захохотали ему вслѣдъ.

Отецъ мой и Чувалиди звали доктора назадъ, умоляя его образумиться, но просьбы ихъ были тщетны! напрасно и я бѣжалъ за нимъ, по приказанію отца, до берега, повторяя ему: «Вернитесь, докторъ, вернитесь, отецъ мой проситъ васъ… Во имя Божіе просимъ васъ, вернитесь…» Все напрасно! онъ прошелъ грозно мимо всѣхъ слугъ и кавассовъ, которые съ удивленіемъ вскочили и слушали, какъ онъ кричалъ: «Лодочникъ! лодку мнѣ! лодку!»

Гайдуша кинулась собирать свои вещи въ корзину. Но и она не поспѣла за докторомъ.

На берегу онъ нашелъ спорящихъ лодочниковъ, толкнулъ одного изъ нихъ ногой и самъ, вскочивъ въ лодку, закричалъ ему: «Вставай! бери весло!»

Напрасно я взывалъ къ нему: «докторъ милый нашъ, золотой докторъ… вернитесь…»

Онъ былъ уже далеко, и сама быстрая Гайдуша прибѣжала къ берегу съ корзиной слишкомъ поздно.

Безъ доктора всѣ стали скучнѣе.

Г. Бакѣевъ, узнавъ отъ меня, что Коэвино ужъ далеко отплылъ отъ берега, презрительно пожалъ плечами и, обратившись къ отцу моему, сказалъ:

— Безумный и нестерпимый человѣкъ. Я всегда дивлюсь г. Благову, какъ онъ можетъ проводить съ нимъ такъ часто цѣлые вечера. Я очень радъ, что онъ убрался. Пусть играетъ музыка!

Но музыка не оживила никого. Самъ Бакѣевъ задумчиво молчалъ. Чувалиди говорилъ о какихъ-то дѣлахъ съ Бостанджи-Оглу. Исаакидесъ опять отвелъ отца моего въ сторону и шепталъ съ нимъ…

Мнѣ стало сперва жалко доктора, надъ которымъ всѣ смѣялись, потомъ грустно, а потомъ и страшно…

Я сѣлъ за монастыремъ на камнѣ и смотрѣлъ, какъ заходило солнце за гору, по ту сторону города, какъ темнѣло широкое озеро, въ которомъ утопили турки молодыхъ архонтиссъ и несчастную параману… Ахъ! горько! горько жить на этомъ свѣтѣ!..

Все темнѣло и темнѣло… Музыка умолкла. Г. Бакѣевъ приказалъ готовиться къ отъѣзду.

Ударили съ крѣпости противъ насъ пушки… На минаретахъ въ городѣ загорѣлись плошки… Я вспомнилъ, что у турокъ начался Рамазанъ.

— Когда бы скорѣй домой, въ теплое и тихое жилище… Отчего такъ грустно мнѣ и страшно… отчего — не знаю!

Я бросился поспѣшно за г. Бакѣевымъ, чтобы не отставать отъ него и быть подъ его покровительствомъ.

Отецъ мой былъ тоже близко, и мы втроемъ сѣли въ первую лодку. Въ другой поѣхали Чувалиди, Исаакидесъ съ докторскою Гайдушей и съ Маноли кавассъ-баши. Въ остальныхъ лодкахъ ѣхали музыканты, слуги и старый, семидесятилѣтній кавассъ Ставри, тотъ самый, который въ двадцатыхъ годахъ сражался подъ начальствомъ Караискаки и такъ хорошо умѣлъ танцовать по-албански.

Нашъ первый лодочникъ былъ турокъ и гребецъ хорошій, и мы скоро оставили всѣхъ другихъ далеко назади.

Г. Бакѣевъ и отецъ молчали. Я все смотрѣлъ съ непостижимымъ содроганіемъ то на черную бездну, по которой плыла наша плоская и ветхая лодка, то на огни дальнихъ минаретовъ, то на суровое, не бритое и усатое лицо турка лодочника нашего. Я сидѣлъ около него, и мнѣ показалось, что онъ раза два окинулъ всѣхъ насъ свирѣпымъ взглядомъ.