Одиссея батьки Махно

— Вы шукали меня? — заговорил Батько. — Вот я пред вами, Нестор Махно. Глядите и больше не увидите.

Он подошёл к крайнему, прищурил глаза и вдруг, со звоном выхватив саблю, крикнул:

— Эт-та за Гришу, — и пошёл пластать подряд, почти рыдая: — За Саву... За Сашу... За Гришу...

Кто-то из обречённых не выдержал, выскочил из ряда, пытаясь бежать, но Нестор деловито перекинул саблю в левую руку, правой выхватил маузер и с первого выстрела положил убегавшего.

Врассыпную бросились женщины, только что вытаскивавшие из строя палачей их мужей и братьев, слишком тяжела была картина.

Вид Махно был столь страшен, что его жена беспокойно крикнула Зиньковскому:

— Лёва, что ж вы смотрите? Он же не в себе.

— Батя, — приблизился было Зиньковский к Махно. — Успокойся.

Но тот вдруг обернулся к нему, брызгая слюной, прорычал почти по-звериному:

— Н-не подходи, з-зарублю!

И опять начал рубку, повторяя: «За Гришу, за Саву, за Сашу».

Прикончив последнего, выдохнул:

— И только, — и откинув саблю, пошёл пошатываясь к тачанке. По лицу его катились слёзы. Галина хотела утереть их, но он оттолкнул её руку и, едва сдерживая рыдания, спросил:

— Ты думаешь, я по этим сволочам плачу? Я по братьям тоскую, по Саше...

К тачанке подошёл Чубенко.

— А куда этих, батько, велишь? Под пулемёт?

— Они рядовые, Алёшка, — заговорил севшим едва не до шёпота голосом Нестор. — Им мозги большевики заморочили. Объясни, за что мы боремся — и на все четыре стороны.

— А шинелки снять? Всё-таки Серёгину запас.

— Решайте сами.

Чубенко с Серёгиным, решив, что надо обзаводиться хозяйством, сняли с красноармейцев ремни с подсумками, шинели, милостиво оставили им шапки: «А то ухи отморозите».

— Чешите, куда хотите, да говорите спасибо батьке, что не велел вас расходовать. А жаль.

Человек пять не захотели раздеваться, заявив, что хотят к ним, к махновцам.

— Это как решит батько, — сказал Чубенко и отправился к Махно. — Нестор Иванович, там есть к нам добровольцы. Принимать?

— Из кого?

— Ну из этих заградников.

— Нет. Заградники все порченные, предадут в любой момент. Из местных хлопцев можно и даже нужно.

Из местных назвались десять и тут же получили винтовки с подсумками и шинели, ещё не остывшие от прежних хозяев. Трофеи были неплохие — около сотни винтовок, два пулемёта, тачанки и целый воз шинелей. Отряд сразу удвоился.

— Теперь на Гуляйполе, — сказал вечером за ужином Нестор.

— Но там, говорят, бригада и артиллерия, — сказал Голик.

— Вот и хорошо, нам пушки годятся, а то вон Шаровский изголодался по ним.

— Верно, без пушек какая война, — согласился Василий.

Красные, исполняя приказ № 180 об искоренении махновщины, утюжили деревни и города, почти не встречая сопротивления, и оттого сплошь и рядом забывали об осторожности. Только этим можно было объяснить успехи крохотного отряда Махно — всего в 20 сабель, ну и, разумеется, почти безрассудной храбростью батьки, горевшего испепеляющей душу ненавистью: «Никакой пощады большевикам!»

Москва сама подогревала ненависть населения к Красной Армии не только бессудными расстрелами, но и появлением так называемых продотрядов, в обязанности которых входило добывание хлеба для голодающей Центральной России, главное для её столиц. Добывание сводилось к обычному грабежу крестьян, освящённому большевистским законом, и хотя в законе рекомендовалось при ограблении хоть что-то оставлять землеробу на прокорм, эта рекомендация, как правило, не исполнялась.

Махно, в отличие от большевиков, всегда рассчитывался с крестьянами за продукты и фураж если не деньгами, то товарами, а при захвате богатых трофеев щедро делился с ними, вдалбливая в головы своего окружения: «За кормильцем добро не пропадёт».

Почти без выстрелов захватили Гуляйполе, пленили всю бригаду. Командиров и комиссаров расстреляли, рядовых отпустили.

Голик явился к Махно и высказал неудовольствие:

— Это что же получается, Нестор Иванович, так и будем пленить и отпускать?

— А что прикажешь делать? — спросил Махно, отрываясь от писания какой-то бумаги.

— Как что? Расстреливать, конечно. Они же наших не щадят. С чего ради мы должны быть добренькими?

— С того, Лева, что в нашем отряде, заметь, только добровольцы. А у красных сплошь и рядом крестьяне и рабочие моби-ли-зо-ванные, дурья башка. Понимать надо.

— Так они же отпущенные-то перебегут в другой полк и опять по нам пулять будут.

— А вот это, Лева, уже твоя забота, контрразведки. Выявлять вторичников и не отпускать снова.

Махно понимал, что с отрядом в 20 сабель он долго здесь не удержится, и поэтому спешил написать и отпечатать в типографии листовки.

В этих листовках он постарался излить всю свою ненависть к комиссародержавцам и душевную боль за обманутый и терзаемый большевиками народ.

После напечатанья листовок Махно приказал расклеивать их на столбах, а затем вызвал к себе Голика.

— Ну как, Лева, записываются к нам гуляйпольцы?

— Плохо, Нестор Иванович.

— Почему?

— Боятся за семьи. Мы, говорят, уйдём, налетят комиссары, перестреляют родных.

И потом сев же на носу. Вот отсеются, тогда посмотрят.

Против сева у Махно доводов не было.