Одиссея батьки Махно

— Я тебе перещёлкаю, — показал ему кулак Зиньковский. — Хочешь сюда полк навести или заградотряд? Нам сейчас, пока у ндс на руках он, надо быть ниже травы, тише воды.

К концу января Нестор стал выздоравливать, появился аппетит, стал крепнуть голос. И однажды поздно вечером, когда в темноте, даже не зажигая лучины, около его ложа сидели самые близкие, негромко сказал:

— Я тут, хлопцы, стишок сочинил. Може послухаете?

— С удовольствием, — сказал Василевский.

Его поддержали остальные, радуясь: раз заговорил «Пушкин» о стихах, значит, дело на поправку пошло. И Махно начал в полной тишине:

— Нищая страна, нищие стоят, а кругом война, а кругом разврат. Мужику опять говорят: «Замри!» И в Кремле опять новые цари. И кормильца вновь ещё ниже гнут, и свистит над ним большевистский кнут. Где сулили рай — расцветает ад, но не умирай, не сдавайся, брат. Встану за тебя я — твой верный друг и, тебя любя, за тебя умру.

Голос чтеца словно растаял в темноте. Было тихо, лишь где-то за печью стрекотал сверчок. И тут с печи донеслось хриплое, стариковское:

— Гарно як. Складно. Чи ни Тараса писня?

— Угадал, диду, — весело отвечал ему Троян.

На ложе засмеялся, закашлялся Нестор:

— Ну как?

— А тебе того мало, что с печи звучало, — сказала Галина, сама дивясь своей рифме.

Все засмеялись, и в темноте стало как-то теплее и покойнее. Раз пошли стихи, значит, он выздоравливает.

На следующий день Нестор поднялся с ложа и, одетый женой в шубейку, вышел на улицу. С жадностью вдыхая морозный воздух, говорил жене:

— А уж весной пахнет, Галочка.

По-за спиной перемигивались контрразведчики, два Левы: «Ожил наш Пушкин». После обеда, чистя свой маузер, Голик говорил Зиньковскому:

— Вот помяни моё слово, в феврале он рванёт в драку.

— Да, — согласился Зиньковский. — Его трудно будет удержать, это и по стихам чувствуется.

Именно в эти дни пришло страшное трагическое известие из Гуляйполя — красные расстреляли обоих братьев Нестора и Сашу Лепетченко. Махно сразу замкнулся, затосковал, во сне вскрикивал, плакал, а то и рыдал. Но днём был мрачен и тих, ел через силу, как бы отбывая повинность. Никто, даже жена, старались не лезть к нему с разговорами, понимая, что творится в его мятущейся душе, и так — целую неделю. Зиньковский меж тем каждый день отправлял в разные стороны разведчиков. И как-то, когда в сенцах один из них ему докладывал о заградотряде, рыскающем в уезде, Махно позвал:

— Зиньковский, зайди сюда. Что там нового? О чём докладывал Гриша?

— Да Гриша был в разведке, обнаружил заградотряд. Рыщет по уезду, тебя ищет.

— Где он сейчас? — спросил Махно и глаза его засветились холодным блеском.

— В Успеновке.

— Запрягай коней в тачанки, атакуем сволочей.

— Да ты что? Поправься хоть, — пытался возразить Зиньковский.

— Исполняй приказ, — жёстко ответил Махно. — Мне что? Повторять?

— Но их более сотни, а нас в десять раз...

— Лева, — прорычал Махно. — Не гневи меня.

Стали выкатывать тачанки, устанавливать на них пулемёты.

— Женщины остаются, — сказал Зиньковский.

Махно, сверкнув в его сторону колючим взглядом, приказал:

— Галя, к пулемёту на первую тачанку.

Ничего не осталось делать Фене Гаенко, как сесть на вторую тачанку к Зиньковскому.

Сев в первую тачанку, Нестор, кутаясь в бурку, приказал Василевскому, восседавшему на облучке:

— Гриша, гони на Успеновку.

Заградительный отряд (то же, что карательный), действительно искавший Махно* построившись, выходил из Успеновки, когда сзади вдруг ударили пулемёты, мигом скосив хвост строя. Отряд горохом сыпанул в разные стороны.

— Стой! Стой! — закричал комроты, ехавший верхом на коне. Но тут же был сражён пулемётной очередью.

— Ложи-и-ись! — кричали командиры взводов.

Это было для них полной неожиданностью. Они ночевали в Успеновке, расстреляли несколько крестьян, которые, по мнению командира, служили у «бандита Махно», усмирили село. Оставляли его притихшим, испуганным, сломленным. Лишь кое-где из дворов слышались приглушённые рыдания женщин, оплакивавших расстрелянных. Торжествуя победу, с чувством исполненного революционного долга, выступили каратели из села. И вдруг — пулемёты. Все легли, уткнувшись носами в снег.

Кончилась стрельба, от села прискакало с десяток всадников и один из них (это был Чубенко) громко гаркнул:

— Вы окружены. Кто встанет с винтовкой, немедленно будет расстрелян. Бросайте оружие!

Около ста пленных пригнали в село. Махно, встав в тачанке, приказал:

— Пусть командиры и коммунисты выйдут из строя.

Неспешно, раздумчиво стали выходить из строя. Набралось около 10 человек.

— Так мало? — сказал Махно и обернулся к Чубенке: — Пригласи сюда ныне овдовевших и осиротевших.

Явившиеся заплаканные женщины обходили строй пленных, выхватывали из него то одного, то другого:

— Вот этот злыдень мово Ваньку.

— А ну выходи, чего ховаешься, Иуда.

— Иди, иди, отвечай за Мишу.

Так с командирами и комиссарами набралось 15 человек, всех, кого называли женщины, вытаскивал перед строем Чубенко с хлопцами.

— Ну вот теперь другое дело, — повеселел Нестор, но от его «весёлости» даже у своих холодило под сердцем, чего уж говорить о заградотрядниках.