Одиссея батьки Махно

Махно, всегда остававшийся в душе артистом, не равнодушен был к переодеваниям. С удовольствием надел новенькую тужурку. Пройдясь ладонью по чёрному плетению «разговоров», резко контрастировавших с бежевым цветом тужурки, Нестор спросил:

— И это в кого ж ты меня нарядил, Антон?

— Это форма венгерского гусара. Если не глянется, есть ещё австрийская и немецкая формы.

— Нет-нет, сойдёт эта. Гусаром ещё не был. И папаха сидит неплохо.

— Конечно, не то что студенческая фуражка. Она разве что на лето. А сейчас зима, чай, папаха теплее, ну и вообще...

Что значило «вообще», Ольховик не осмелился расшифровывать, боясь обидеть батьку, бывшего невысоким, а папаха зрительно добавляла ему роста. Но Махно догадывался, о чём смолчал начснаб, и вполне ценил его деликатность. Помнил присловье матери, оправдывавшей малый рост последнего «поскрёбыша» — сына: «Мал золотник, да дорог».

— Ну спасибо, Антон Макарович, — сказал он начснабу. — А австрийскую и немецкую форму выдай хлопцам, которые пооборвались в эскадроне Куриленки. Всё же неприлично будет перед высоким гостем голыми коленками сверкать. Да и сапоги там изыщи для них потеплее.

Трудно повстанческому интенданту исполнять свою главную обязанность — снабжать отряды одеждой, обувью, питанием да и теми же патронами, когда нет никаких источников, кроме трофеев. Поэтому после захвата села или города Ольховик первым делом скачет со своими помощниками по улицам, выясняя наличие складов и сразу выставляя возле них часовых. Сбиваются замки, отворяются двери, и если на складе обнаруживаются запасы обмундирования, шинели и сапоги (неважно чьи) — для начснаба это счастливейший день.

У повстанцев нет единой формы, и они щеголяют кто в чём, кто в крестьянской свитке, кто в шинелке, подбитой ветром, кто в богатой немецкой шубе, кто в матросском бушлате. И на ногах столь же живописное разнообразие — от разбитых лаптей и опорок до щегольских, едва не генеральских, сапог или даже дамских ботинок.

Пленных, подлежащим расстрелу, повстанцы обязательно раздевают и разувают («на том свете не понадобятся»), а потом уже рубят шашками, экономя патроны и сберегая барахло. Снятое с «расстрелянных» обычно Ольховиком не приходуется, а делится среди повстанцев согласно нуждаемости. Всё равно начснабу облегчение — лишние заботы с плеч.

Поезд Дыбенко — три классных вагона и паровоз — подошёл к перрону станции Пологи к 12 часам. Его встречал почётный караул. Когда по ступенькам вагона сошёл богатырского сложения человек с чёрной бородкой и усами, одетый в кожанку и кожаные же галифе, оркестр грянул «Интернационал».

— Батько Махно, — представился ему Нестор, кинув к папахе ладонь.

— Дыбенко, — подал гость руку.

Маленькая батькина ладонь исчезла в огромной дыбенковской. Встряхивая её, гость счёл нужным всё же представиться:

— Павел Ефимович.

— Нестор Иванович, — последовал ответ.

Как водится, Дыбенко прошёл вдоль строя почётного караула, внимательно всматриваясь в обветренные лица бойцов. За ним не отставая шёл Махно, придерживая левой рукой эфес сабли. Оркестр умолк. Дыбенко, отойдя от строя так, чтоб виден был всем, взял под козырёк и громко сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

В ответном приветствии оконфузились Куриленковские орлы: вразброд поздоровались и все по-разному.

Нестор, поморщившись, покосился на Куриленку, тот виновато пожал плечами: «Кто ж знал, что он ещё и здороваться начнёт, потренировались бы». Но гость сделал вид, что ничего страшного не произошло.

Вместе с Махно они прошли через вокзал, где на площади их ждала роскошная тачанка, обитая изнутри голубым сукном. Там же коноводы держали коней эскадрона, только что изображавшего на перроне почётный караул.

Массивный гость, ступив на подножку тачанки, наклонил её, жалобно скрипнувшую, в свою сторону. Махно сел с другой стороны. Лютый, сидевший на облучке, тронул. Не торопил, давая возможность кавалеристам Куриленки разобрать коней и выстроиться сзади тачанки.

Дыбенко увидел бронепоезд, который Махно велел специально закатить на крайний тупичок.

— Ого. А всё жалуетесь, что нечем воевать, товарищ Махно.

— Да вот всё подарками пробавляемся, — вздохнул Нестор.

— А кто подарил?

— Антон Иванович.

— Какой Антон Иванович?

— Деникин.

Дыбенко засмеялся и, поняв, что это камушек в его огород, сказал миролюбиво:

— Эх, Нестор Иванович, если б я делал эти проклятые патроны и ружья, а то ведь жду из Центра. А из Москвы, куда ни глянь, со всех сторон фронты.

— Ладно. Чего уж, — отмахнулся Нестор. — Обидно только за повстанцев, у меня одна винтовка на четверых, на каждую очередь выстраивается. Да и эти более половины от Деникина. Антанта ему оружие и амуницию, а солдат-то он из русских крестьян набирает. А им какой интерес за господ воевать? Переходят к нам целыми ротами с ружьями и даже с пулемётами.

— Что, и бронепоезд так же?

— Не, в нём экипаж наполовину из офицерья был, пришлось хитростью брать.

— Молодец, Нестор Иванович, ей-богу.

Для Махно похвала бывшего наркома была приятна, чего уж лукавить. Всем артистам свойственна эта маленькая слабость.