Одиссея Грина

Омар Руник покинул свой постамент и стоит теперь перед картинами Чиба. Он положил руку на обнаженную грудь, на которой справа выколоты профили Германа Мелвилла и Гомера. Он громко выкрикивает строки, его черные глаза — словно дверцы топки, распахнутые взрывом. Он всегда приходит в возбуждение от картин Чиба.

«Называйте меня Ахавом, а не Измаилом,
Ибо я поймал Левиафана.
Я дикий осленок, рожденный для человека.
О, мои глаза видели все это!
В груди моей — вино, не находящее выхода.
Я — словно море с дверцами, но они на запоре.
Оглянись! Лопнет кожа, сломаются дверцы.
— Ты Нимврод, — говорю я другу своему Чибу.
Вот он, час, когда господь речет к своим ангелам;
Если это — начало вершения, дальше
Ничего для него невозможного нет.
Он затрубит в свой рог пред
Твердыней небес и потребует в жены Луну и деву Марию,
Потребует снизить выручку
От великой вавилонской блудницы».

— Остановите этого сукина сына! — кричит директор Фестиваля. — Он вызовет волнения, как в прошлом году.

В зал входят полицейские. Чиб глядит на Люскуса, который что-то говорит фидорепортеру. Чиб не слышит, что он там говорит, но уверен, что это не комплименты в его адрес.

«Мелвилл писал обо мне до того, как я родился.
Я — человек, который хочет понять
Вселенную, но помять в привычных для себя терминах.
Я Ахав, чья ненависть может пронзить, разметать
Все препятствия Времени, пространства или
Повергнуть смерть и швырнуть мою
Раскаленную злобу в Лоно Созидания,
Руша в этой берлоге все Силы
И Неизвестную Вещь В Себе, скорчившуюся там,
Далекую, заброшенную, хранящую свою тайну».

Директор делает полицейским знак убрать Руника. Раскинсон все еще кричит, хотя камеры уже переходят с Руника на Люскуса. Одна из членов Молодого Редиса, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, автор научно-фантастических рассказов, бьется в истерике, вызванной голосом Руника, и в ней поднимается неодолимое желание мстить. Она бросается на представителя программы «Тайм». «Тайм» много лет назад прекратил свое существование как журнал, потому что журналов не стало, но превратился в бюро информации, пользующееся поддержкой правительства. «Тайм» — это пример двуличной политики Дядюшки Сэма, политики умывания рук. С одной стороны, правительство снабжает бюро информацией, с другой стороны — разрешает ему использовать ее по своему усмотрению. Таким образом, объединяются линия правительства и свобода слова (в теории, по крайней мере).

У «Тайма» несколько основных линий, поэтому правда и объективность могут быть принесены в жертву остроумию, научная фантастика может быть отделена от работ Хайнстербери, и она просто не в состоянии получить персональную сатисфакцию за удары, наносимые неблагоприятными отзывами.

Кто на этот раз? Кому это нужно?
Время? Пространство? Материя? Случайность?
Когда умрешь — ад? Нирвана,
Ничто, значит, нечего думать об этом.
Пушки философии грохочут.
Их снаряды — пугала.
Разлетаются аммиачные кучи теологии,
Взорванные диверсантом-Доводом.
Называйте меня Эфраимом, ибо я был остановлен
У Божьего брода, и не помог язык
Мой свистящий пройти мне.
Пусть не могу я произнести «шибболет»[15]

,Но я могу сказать «шит»[16].

Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери пинает человека из «Тайма» в пах. Он выбрасывает руки вверх, и круглая камера, величиной с футбольный мяч, выскальзывает из его ладоней и ударяет по голове какого-то юношу. Это член Молодого Редиса Людвиг Эвтерп Мэльцарт. Он дымится от ярости из-за того, что отвергнута его тональная поэма «Метая содержимое будущих геенн», а камера — последняя капля, делающая его абсолютно неуправляемым. Он немедленно бьет музыкальных критиков в их жирные животы.