Одна девочка

Так железный заборчик быстро превращался в живую изгородь. Хозяйка смотрела на него разочарованными глазами и только качала головой: «Зарос-таки…» Не зная, что сказать в ответ, забор виновато выглядывал из зарослей, однако всё глубже и глубже в них утопал. Впрочем, тонул он в зелени вьюнка без сопротивления: ползущие стебли не только приятно щекотали прутья, но успокаивали и охлаждали быстро нагревающийся на солнце металл…

Согласитесь, если всё вышеописанное перенести талантливой рукой на холст, получится чудесный пейзаж. И тогда многие из нас назвали бы увиденное не иначе как гармонией. Но только не Катерина! На душе у неё не было покоя. Она понимала: всё это благоухающее зрелище призовёт в её двор (и следом в дом!) полчища насекомых. А это уже катастрофа!

«Бесполезная живность!» – сказала бы Катерина. А может, и говорила так, добавляя: «Не то, что мои курочки!».

И действительно, жили во дворе за высоким забором курочки с петушками. Штук под тридцать цыплят хозяйственная женщина приобрела как-то спонтанно. Естественный отбор позволил лишь пятнадцати из них дорасти до взрослых особей. Но все они были настоящей Катерининой гордостью и уже дали приплод.

***

Всю свою сознательную жизнь бройлеры прозябали на заднем дворе. Не то в гармонии, не то в смирении. А вот их весёлые пушистые выводки жадно хватали от жизни всё, что та изобильно им предлагала, а потому росли не по дням, а по часам. Сумевшие дорасти до пубертатного периода цыплята считали себя лучше своих родителей – любителей покудахтать от безделья и попетушиться по поводу и без. Желторотики (так звала их хозяйка) то и дело помахивали крыльями – родовая память навязчиво нашептывала им, что они – птицы. И они ждали своего часа, своего первого полёта… И всё для этого было: перья и крылья, клюв и цепкие лапы, стремление вырваться и открытое небо над птичьим двором.

Крикливый соседский петух призывал молодняк опомниться и отбросить пустые мечты. Рано по утру он взлетал на высокий забор и вещал: «Пейте как в последний раз из неиссякаемого источника воду, клюйте зёрна, ниспосланные в изобилии вам доброй рукой! Жизнь наша земная коротка, но куриный дух бессмертен». Ненадолго замолкнув и перелетев на другой край забора, он продолжал: «Достойно стать курой-гриль или цыплёнком табака – призвание каждого из курятника! Да – все дороги ведут в кастрюлю с супом! Но именно через кастрюлю лежит путь в наш куриный рай! И это наша судьба».

На петуха-смутьяна ни отцы, ни дети семейства фазановых не обращали никакого внимания. Ни тем, ни другим горлопан не казался ни провокатором, ни пророком. Так: городской сумасшедший забрёл в сельский курятник покукарекать – не больше.

Впрочем, цыплята верили в судьбу. Но безусловно – в счастливую. И потому россказни хромого соседского петуха о «куриной слепоте» считали преувеличением, «петушиные бои» – безвозвратным пережитком, «птичьи инкубаторы» – выдумкой извращенцев, «куриные потроха» – метафорой, а «ножки Буша» – не то запрещенной литературой, не то предвыборной пропагандой. Цыплята мечтали летать – как вольные птицы! Ведь, полагали они, все пернатые равны. Рай они хотели увидеть при жизни!

Родители-бройлеры не были фаталистами. Их не пугали ни кастрюля, ни сковородка, ни гриль. Да и существует ли всё это? Кто видел? Кто докажет?

«Вот когда своими глазами увижу, тогда уверую», – любила повторять Пеструха. Она и её подруги-бройлерши принципиально не замечали крикливого соседского петуха, а подрастающее поколение не понимали. Впрочем, к этому и не стремились. Они, героически выбравшиеся из душного инкубатора, сумевшие переселиться на этот прекрасный просторный двор, выстрадавшие своё счастье, жили на всю катушку и даже думать не желали, что это может однажды закончиться. Бройлеры сладко и вдоволь ели, спали, хлопали крыльями, кудахтали и несли яйца. Рожденные в неволе, они не могли оценить свободный полёт и были склонны к аэрофобии. У Рябы от ощущения невесомости даже во сне кружилась голова, и она падала с насеста, наводя по ночам в курятнике настоящий переполох.

Что чётко знали постояльцы птичьего двора, так это то, что при каждой попытке своевольничества иных кур заносило «не туда». Никто не знал – куда именно. Но всегда становилось на одного смутьяна меньше.

Впрочем, разве это потеря для большого курятника?! Да и поделом! – Всегда та курица казалась какой-то подозрительной.

И потому обычно птичий двор счастливо кудахтал возле полной зёрен кормушки. А полна она от того, что они, куры, – венец творения и верх совершенства, а не потому что хозяйка принесла. Куриных мозгов хватало для осознания своей избранности. Сидя на яйцах, бройлерши наперебой декларировали:

– Хозяйка выбрала нас из сотен и поселила подле себя. Кормит досыта – как на убой. Любит нас.

– И деток наших любит. Видели, как яйца складывает в корзиночку – заботливо и аккуратно.

– Мы – домашняя птица! Особые среди птиц. Плодимся и размножаемся в тепле и сытости. Не то что эти бездомные!

– Да, дикарям не позавидуешь! И прокорм сами себе добывают, и даже гнёзда сами себе вьют.