Одна любовь

А может, всё же крылась в том пружина,

Что с ней жесток был любящий мужчина

Затем, что он не понимал одно

И гневался на женщину напрасно:

Бывает так, что красота бесстрастна,

А разбудить – не всякому дано.

* * *

В сумерках утренних на подмосковном шоссе

Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,

Жду, замерзая, когда по моей полосе

В гору поднимется медленно сонный автобус.

Вот он покажется, тусклые пяля глаза,

Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.

Возле меня остановят его тормоза.

Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.

Я отогреюсь среди полушубков и шуб,

Куревом и чесноком надышусь до тошноты.

Уши заложит мотора усталого шум,

Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.

Вечная книга зачитана будет до дыр.

Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:

Как не реален и призрачен утренний мир,

Как не реален и призрачен ты в этом мире.

Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь

Утром легко к твоему устремляется взгляду...

Жалостью я называла когда-то любовь.

Нежностью – надо.

ВЕТЕР НАД ГУДЗОНОМ

Зачем ты случайному зову

Навстречу рванулась, строка?

Здесь ветер гудит над Гудзоном,

Гоня по воде облака.

Вот так и тебя он погонит,

Срываясь внезапно на свист,

Подхватит, закружит, обронит,

Забудет, как высохший лист.

Вернись! Твой роман с ним не вечен,

Вам вместе не быть никогда.

Он лишь со скитаньем повенчан

И рвётся незнамо куда.

К бумаге его не приколешь,

У ветра – особый резон.

Ты хрупкою рифмой всего лишь

Заденешь свинцовый Гудзон.

* * *

В преддверье лета, в предвкушении сирени,

В высоких сумерках, где молча гибнут тени,

Где зверь готов смахнуть остатки лени

Ритмичными ударами хвоста;

Где в чащах спит голодный дух охоты,

Где так опасны рек водовороты

И дробная кукушкина икота

Отсчитывает годы неспроста, —

Там воздух над деревьями слоится,

Там всё острее проступают лица

Всех тех, кто так мучительно любим.

От нас совсем немного надо им:

Упоминанье имени, когда На небе всходит первая звезда.

И, трогая свечи живое пламя, Почувствовать, что нет границ меж нами.

* * *

Возвращаются ветры на круги своя,

И с востока на запад летит колея

И без пауз – к востоку, по кругу.

Ах, как кольца свиваются туго!

И космический холод касается лба,

По касательной рвётся и тает судьба.

Сколько ей – сколько мне до исхода?

Всё дарю, чем ещё поделиться могу,

И отсюда, где мы друг у друга в долгу, —

Всё раздав, налегке, на свободу...

* * *

Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,

Где, царапая дно, ветер гонит песок,

Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,

Где таинственной птицы звенит голосок;

Где нанизано небо на шпиль кипариса,

Где берёза роняет листву к декабрю,

Где листается книга цветочных капризов,

С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» —

Там моя, не привыкшая к вечному лету,

Оживёт, отогреется, дрогнет душа,

Этот путь, это время и эту планету

В триединстве вобрать безоглядно спеша.

Я как будто забуду студёные ночи,

Нежность снега и вьюги настой колдовской,

Но окажется слишком короток и прочен

Поводок.

Он всегда у меня за спиной.

Потому и мечусь между тех, кто любимы, Где две суши одним океаном свело...

В нашей жизни, наверное, всё совместимо.

Но у каждого – время и место своё.

Каменный каньон,

Лос-Анджелес

* * *

Памяти Риммы Казаковой

Всю жизнь – как по лезвию бритвы.

Назад отводя локотки,

Ломала привычные ритмы,

Ловила движенье строки.

И в страстном сражении с ложью,

Её угадав за версту,

Одна, без страховки, без лонжи

Искала свою высоту.

И жизнь свою неудержимо

Сжигала, пока не сожгла.

Любима была, нелюбима.

Но главное всё же – была.

Но главное – не изменила

Ни сути, ни цели своей.

И всех, кто обидел, – простила.

И всё раздала из вещей.

И там, у Святого порога,

От плоти освобождена,

«Грешна ли?» – услышав от Бога,

Покорно ответит: «Грешна».

И прежде, чем снова вернётся,

Иные освоит пути.

А нам ещё только придётся

Всё это однажды пройти.