Одна любовь на двоих

Ульяша тоже посмотрела наверх. Из окна над ее головой высовывался еще один молодой мужчина – светловолосый, разлохмаченный, очень встревоженный. Отчего-то, встретившись с ней взглядом, он покраснел, и Ульяша торопливо отвела от него глаза, ибо и ее тоже бросило в краску.

– Что это значит, спрашиваю? – повторил Петр.

– Это моя лошадь, – сказала она, не переставая прижиматься щекой к морде Волжанки. – И двуколка моя.

– А может, это тоже дело ваших рук? – спросил Петр и посторонился. И Ульяша только теперь увидела мужское тело, привязанное вожжами к остаткам двуколки. Живого места на теле не было, и лежало оно так неподвижно, неестественно-неподвижно, что Ульяша поняла: человек мертв.

Она вскрикнула, зажмурилась…

– Кто это? – спросил Петр. – Вы его знаете?

Она молчала, не в силах слова молвить. Подозрения роились самые страшные, но оба боялись дать им волю.

– Откройте глаза! – властно сказал Петр. – А ну, поверните его!

Ульяша нехотя перестала жмуриться и увидела, как подбежали мужики и повернули избитое тело вверх лицом.

В горле у нее пересохло.

Да… она угадала… Это Ерофей!

Какая страшная смерть!

– Знаете его? – настойчиво спросил Петр.

– Знаю, – тяжело кивнула Ульяша. – Это Ерофей, кучер из Щеглов. Я тоже оттуда. Нынче утром мы вместе… нет, вчера утром мы с ним выехали… лошадь понесла. Должно быть, он пытался ее остановить, но запутался в вожжах.

– А почему она понесла? – подозрительно спросил Петр. – Взбесилась, что ли? Тогда ее надо пристрелить!

– Ах нет! – закричала Ульяша. – Волжанка понесла потому, что Ерофей ее избивал! Он жестокий человек, да еще был с перепою… Он и на меня покушался, да я так его толкнула, что…

Она умолкла, потому что стыдно было вспомнить, как Ерофей лапал ее.

– Толкнула? – переспросил Петр понимающе. – Всего-навсего? А отчего же у него голова пробита? Не ты ли, красавица, его пристукнула? – Он внезапно перешел на «ты» и не обратил ни малейшего внимания на возмущенный Ульяшин взгляд. – А теперь врешь тут, следы запутываешь… Верно, Ефимьевна? – обернулся он к неприятной женщине, которая так и сверлила Ульяшу взглядом.

– Верно, барин! – кивнула та истово. – А ты, девка, посуди, как тебе верить? Сама ты кто такая? Не знаю я средь щегловской дворни этакой вертихвостки!

– Никакая я не вертихвостка! – запальчиво воскликнула Ульяша, от обиды забыв о своем решении не называть себя. – И я не из дворни. Я приемная дочь госпожи Чудиновой. Меня Ульяной зовут, Ульяной Елизаровой. Мы вчера только приехали в Щеглы из Чудинова с матушкой и няней. Первый раз выехали после смерти Александра Никитича, господина Чудинова.

Во дворе появилось новое лицо – приземистый мужик, одетый, впрочем, в добротную рубаху и штаны, пришедший не босой и распояскою, как прочие мужики, а подобранный и в сапогах. Картуз его был новехонек, и Ульяша подумала, что это, наверное, здешний управляющий. У них в Чудинове управляющий, выслужившийся из крестьян, одевался именно таким образом.

– А ты, должно быть, та самая девица, которую Наталья Павловна сызмальства при себе держала?

Ульяша кивнула настороженно. Говорил человек добродушно, это верно, однако отчего-то ей было не по себе.

– Да, это я…

– А чем же тебе кучер не по нраву пришелся? Тебе кого, лакея подавай? Барского камердинера аль писаря?

Ульяша изумленно хлопнула глазами.

– Ты что, Семен, такое несешь? – удивился и Петр. – Какая же барышня станет с кучером или с лакеем якшаться?

– Да какая она барышня! – пренебрежительно воскликнул Семен. – Вы на нее посмотрите, господин Петр Иваныч! Разве порядочная барышня станет в таком виде среди мужиков бегать?

Ульяша почувствовала, как вспыхнули щеки. Она и забыла, что выскочила в одной рубахе.

– Ах, но ведь не во что мне было одеться больше! – попыталась она оправдаться. – Платья своего я не нашла, а тут, вижу, Волжанку хлещут…

– Да порядочная барышня, коли она истинная, а не лживая, в первую голову о том подумает, как себя соблюсти! О приличии девичьем позаботится, а не о лошади! – вступила в разговор Ефимьевна. – Возьми хоть Фенечку мою. Да окажись она, к примеру, в бане, да загорись та – она сгореть предпочтет, но телешом или в одной рубахе на люди не выскочит. Но это девица честная так поступит, а не та, которую обгуляли давно, которой нечего терять, как тебе. Не девица ты, я сразу вижу!

– Это как же? – безмерно изумившись этим нелепым, облыжным обвинениям, пролепетала Ульяна. – Это почему же?!

– Да так же! – хмыкнула Ефимьевна. – Смотрю я на твою рубаху и вижу, что девство ты давным-давно потеряла.

Немедленно все, кто находился во дворе, уставились на Ульянину рубаху. Ну, рубаха как рубаха, холщовая, плотная, длинная, с длинными рукавами, она надежно прикрывала тело и смотрелась столь же целомудренно, как любая другая девичья одежда. Только двое из присутствующих поняли намек Ефимьевны. Один из них нахмурился, другой ухмыльнулся, однако оба промолчали – прежде всего потому, что Ульяна отчаянно вскричала: