Одна любовь на двоих

Ульяша спорхнула с двуколки и кинулась к Анатолию. Припала к нему, прижалась… нет у них будущего, она знала, но хоть один миг счастья есть. Если Петр выстрелил в Семена, значит, в Анатолия он уже не сможет выстрелить! Значит, его жизни ничто не угрожает!

– А! – закричал Петр. – Беззащитный я остался! Все против меня!

– Я с тобой, Петруша, родименький! – послышался голос Ефимьевны, и все увидели, что она стоит на крыльце, потрясая двуствольным охотничьим ружьем Леклера. – Заряженное! Бери да пали в тех, кто против тебя злоумышляет! Ишь чего вздумали – руки к барскому имуществу тянуть! Не ваше оно! Не ваше! Старый барин сколько раз говорил, что все Петруше отдаст!

– Говорить-то он говорил, – подал голос Анатолий, прижимая к себе Ульяшу. – А перед смертью написал совсем другое завещание. Все на три части поделил, поровну на всех своих троих детей. Теперь не только ты тут хозяин, Петр, и Фенечка хозяйка, и моя матушка. Одумайся, помирись с родственниками, мы свои люди, мы тебе все простим, зла тебе не сделаем.

– Врешь! – повернулся к нему Петр с выражением такой ненависти на лице, что Анатолий даже покачнулся, пытаясь отодвинуть за спину Ульяшу, но она неотрывно цеплялась за него. – Врешь! Вечно ты врешь! Голову мне заморочить хочешь? Ефимьевна! Пали в него! Пали в Славина!

– Да как же, миленький? – испуганно воскликнула Ефимьевна, нелепо вертя ружье. – Я, чай, стрелять не научена, не бабье это дело! И не ведаю, на куда тут нажимать-то!

– Петруша! – послышался голос сверху, и все увидели Фенечку, которая свесилась из окна и махала листком бумаги. – Петруша, ты посмотри, вот оно, батюшкино завещание! Ты сам прочитай!

Она разжала пальцы, и листок мягко полетел вниз.

Словно по заказу, он упал прямо под ноги Петра, и тот порывисто схватил его. Поднес к глазам…

– Не верю! – прошептал потрясенно – и завизжал бешено: – Не верю! Нет! Все мое! Здесь все мое! Руки прочь!

– Петенька! – рыдала, свешиваясь сверху, Фенечка. – Братец, родименький! Успокойся! Я тебе все свое отдам, мне ничего не надобно!

– Умница, милая моя, – добродушно кивнул Бережной, поднимая к ней лицо, и исстрадавшиеся, разлученные любовники обменялись пылкими взглядами. – Я Фенечку и в рубище заберу. Моего нам обоим хватит, еще и для будущих детей останется. Не грусти, Петр Иваныч, успокойся, не столь уж ты обеднеешь из-за этого завещания. Две трети имущества твои.

– Да и моя матушка не обеднеет без третьей части, – проговорил Анатолий. – Жила она без перепечинских угодий – и дальше проживет. И я без них обойдусь, мне эти земли и леса никогда не нравились. Так что… так что, Петр, брось-ка ты эту бумагу, никакого значения она не имеет. Был ты здесь хозяином – им и останешься.

Петр недоверчиво осматривался, прижимая к груди завещание отца. И Бережной, который исподтишка к нему приглядывался, видел, что покой и смирение отнюдь не нисходят к нему. Петр смотрел с прежним озлобленным недоверием, потом зажмурился, вздохнул тяжело, а когда открыл глаза, они поразили Бережного своим безумным выражением.

– Врете небось, – хрипло сказал Петр. – Врете все… все вы против меня сговорились! Как только примирюсь с вами, вы со мной тягаться начнете, оттяпаете у меня все, что сейчас сулите… Нет! Я вот какой выход вижу – это завещание увезти отсюда подальше да скрыть понадежней! Знаю я такое место… Тогда вы свои слова назад взять не сможете!

Он огляделся:

– Эй, есть кто на конюшне? Живо коня мне! Фролка! Запорю, коли хоть миг промедлишь!

– Иду, барин! – послышался испуганный голос, и на пороге конюшни появился уже знакомый нам мальчишка, ведя в поводу соловую лошадку. – Вот, извольте!

– Неоседланную? – гневно вскричал Петр. – Запорю!

– Так вы ж велели не медлить! – залился слезами конюшонок. – А седлать – долго!

– Ладно, черт с собой! – Петр сунул бумагу за пазуху и попытался взобраться верхом, однако лошадь нервно выплясывала перед ним и не подпускала к себе. Он вырвал у конюшонка поводья, намотал на руку и заломил морду лошади: – Стоять, дура!

Лошадь не желала повиноваться.

– Стоять! – закричала в это мгновение и Ефимьевна, от всей души пожелавшая помочь барину. – Не то застрелю! – И она неуклюже прижалась щекой к прикладу. Ружье ходуном ходило в ее руках.

– Волжанка! – испуганно воскликнула Ульяша, на миг оторвавшись от Анатолия и узнав свою лошадь. – Милая, стой!

Соловая кобылка, чудилось, послушалась… притихла на миг, Петр подпрыгнул, занес было ногу поверх ее спины, как вдруг…

– Ах ты старая тварь! – раздался женский крик. – Ты что творишь, сумасшедшая! В кого целишь-метишь! Петруша! Беги!

И все увидели, что из дома на крыльцо выскочила полуголая, распатланная, заспанная Лушка. Очевидно, когда ее многочисленные любовники дали деру, она мигом уснула, истомленная их многократной пылкостью, а вот теперь проснулась – и невесть что померещилось ей при виде Ефимьевны, которая целилась из охотничьего ружья в любимого Лушкиного барина!