Одна на миллион (СИ)

Никитин взгляд скользнул по мне, и я вспомнила, что выгляжу далеко не лучшим образом: в старых лосинах, ткань которых в некоторых местах протёрлась до полупрозрачного состояния, футболке с пятном от кофе на груди и волосами, собранными в пучок, я выглядела как бездомный хип—хоп танцор.

— Проходил мимо, вижу — в окнах свет горит, думаю, дай, загляну.

Губы Никиты растянулись в улыбке. Я покачала головой.

— Проходил мимо? В такую погоду? — уточнила я.

Он не нашёл, что ответить, и я молча помогла ему стянуть куртку. С кроссовками он справился сам.

— Чай будешь? — спросила я, кивая в сторону кухни.

Никита заиграл бровями, будто получил непристойное предложение. Я толкнула его в бок.

— Я серьёзно, извращенец!

— Буду, буду, — рассмеялся Никита и быстро чмокнул меня в висок.

Мы разместились на кухонном диванчике так, что между нами оказался его угол. Я налила себе зелёный чай с чабрецом, а Никите сбагрила чёрный с манго — мне он жутко не нравился, но мама покупала его коробками, по какой—то причине считая, что он — мой любимый. Я потянулась за пультом, но Никита перехватил его, не позволяя включить телевизор. Я взглянула на него; Макаров выглядел так, словно хотел поговорить, но не знал, как начать.

— Ну что ещё? — воскликнула я, когда он в очередной раз тяжело выдохнул в кружку.

— Зоиного отца арестовали, — наконец сказал он.

Я удивлённо приподняла брови.

— Об этом что, в газете писали? Откуда такое серьёзное заявление и такая подозрительная уверенность?

— Это не смешно, — Никита взял из вазы шоколадную конфету и принялся крутить её в руке. — Вы с Яном семью разрушили.

Я покачала головой. Затем сделала глоток чая и снова покачала. Я не была уверена, кого пыталась убедить: его или себя.

— Женя сказал, что ему дадут один год колонии поселения с конфискацией имущества.

Я передёрнула плечами, пытаясь осознать полученную информацию. Выдохнула. Прочистила горло и, собравшись, притворно воскликнула:

— Это не так уж и плохо!

Никита, явно удивлённый моим безразличием, слегка напрягся. Он пытался вызвать у меня чувство стыда и, возможно, заставить раскаяться, но немного опоздал: несколько дней назад я уже убедила себя в том, что всё делаю правильно. Поэтому я стойко выдержала непроницаемый взгляд Никиты, а затем продолжила, приняв решение поменять тактику:

— Они построили против нас заговор, — начала я. — Они решили, что вместо того, чтобы поговорить, будет лучше выбить из меня или тебя всё желание участвовать в конкурсе. Они могли убить тебя.

— Ты преувеличиваешь.

— Ладно, хорошо. Они могли сильно тебя покалечить. Они заслужили это.

Если бы Никита был чуть твёрже характером и чуть меньше любил меня, он бы встал и ушёл: я заметила, как он привстал, но тут же плюхнулся обратно. Конфета в его руке превратилась в мягкую массу. Я скользнула взглядом по его лицу. Небольшая тонкая алая ранка пересекала густую низко посаженную бровь, от ссадин на скуле уже не осталось и следа. Единственное, что всё ещё продолжало напоминать о несчастном случае — поддерживающая повязка ярко—синего цвета.

— Я специально соврала тебе, — после короткой паузы продолжила я. — Потому что знала — будешь злиться. Но я не могла не отомстить, понимаешь? — Никита сдвинул брови к переносице — ему явно не понравилось услышанное. — Ты можешь плевать на собственное здоровье и собственную безопасность, но это не значит, что мне тоже будет всё равно. Именно поэтому я обратилась к Яну … Знала, что он поддержит. — Я поёрзала на диване, придвинувшись поближе к Никите, и протянула ему руку — но он не взял её, как делал это раньше. — Они сделали тебе больно … Я не могла поступить иначе.

Никита опустил взгляд в кружку. Спустя ещё мгновение прильнул к ней губами и сделал глоток, затем ещё один. Чай был ещё горячим, но Никита даже не поморщился. Когда пауза показалась мне совсем затянувшейся, я поднялась, схватив со стола свою чашку, и встала у раковины, принимаясь тщательно отмывать её от несуществующей грязи в попытке скрыть внезапно появившуюся обиду. Мне казалось, что он обязан был понять истинную причину моего беспокойства, должен был разглядеть за теми словами, которые я сказала, те, которые так и не слетели с моих губ. Мне хотелось, чтобы он спросил меня, люблю ли я его, а я бы ответила, что не признаю любовь единственной существующей мерой измерения чувств, а затем добавила бы, что беспокоюсь о нём, хочу, чтобы он был здоров и счастлив, и ненавижу себя за то, что все одиннадцать лет проходила мимо, словно он был обычной трещиной в стене.

“Я смотрю на тебя — и я дома”, — сказала бы я.

“Я ненавижу всех, но ненавидеть тебя я просто не могу себе позволить”, — сказала бы я.

“Я чувствую, что могу перейти море, когда ты стоишь рядом и держишь меня за руку”, — сказала бы я.

“И если это и есть та самая хвалёная любовь”, — воскликнула бы я, — “То да, я люблю тебя! Я, чёрт возьми, тебя люблю …”.

Если бы он спросил, я бы не побоялась сказать всё это.