Одна отдельно счастливая жизнь

Мне кажется иногда, что в советское время даже самые деловые люди и циничные карьеристы все-таки больше ценили хорошую компанию приятных людей, чем голые деньги. Я был, наверное, в этом смысле не исключение. Десять лет работал в Театре Моссовета с администратором Валентином Марковичем Школьниковым, завлитом Толей Митниковым, фотографом Верой Петрусовой и юной Валечкой Памфиловой (будущим директором этого театра). Теплые, неформальные дружеские отношения установились с первых дней знакомства. Очевидно, поэтому я делал любые заказы для театра, слившись с общей атмосферой творческого горения. С трепетом входил в первый раз в кабинет Юрия Александровича Завадского. Это было вскоре после очень громкой премьеры его спектакля “Петербургские сновидения”, и Ю.А., как звали главного режиссера все свои, был в приподнятом, веселом настроении. Когда меня представили, он сразу спросил, указывая на фотографию какого-то черноволосого юноши на своем столе: “Вы не узнаете, кто это?” Я стал вглядываться, но Завадский сам ответил: “Юный Маркс! Трудно поверить, правда? Романтический красавец, поэт! Стихи писал!” В кабинете было много народу – все улыбались. Очевидно, слышали этот “тест” не в первый раз. Что же в нем зашифровал великий режиссер? Надо было срочно это понять! Я сказал: “Да, Юрий Александрович, трудно поверить – Романтизм и Революция!” – “Вот-вот, этого не надо забывать – романтизм коммунизма!” Затем перешли к делам, что-то обсуждали. Про себя я думал: не самообман ли это, не попытка ли как-то оправдать свой союз с коммунизмом, с КПСС, с Брежневым? А что делать-то? Бросить театр, актеров, публику? А стихи Маркса я уже однажды слышал: эти стихи на немецком языке были вписаны в старую польскую тетрадку рукой Розы Люксембург, с которой моя бабушка училась в одной школе. При обыске в 1949 году все пропало.

Я научился просачиваться, несмотря на запреты, на репетиции, которые шли днем на Большой сцене, особенно когда их вел сам Ю.А., или Сергей Юрский, или Павел Хомский. Как-то я познакомился с художником театра А.П. Васильевым. Он показался мне вначале человеком замкнутым, и я попытался его разговорить: меня поразили его декорации к Достоевскому. В них не было ничего бытового, привычного. Вместо этого – условный, лаконичный знак, образ Петербурга, жестокий и точный. Вскоре представился случай познакомиться поближе: Ю.А. Завадский начал ставить “Последнюю жертву” Островского в декорациях Васильева и решил сопроводить спектакль своими мыслями в форме небольшой книжки, которую поручил мне. На репетициях мы сидели рядом с Александром Павловичем, разговаривали на разные темы – и я увидел другого человека: мягкого, мудрого, иногда очень язвительного, видящего все по-своему, но в то же время простого и открытого. Книжку я сделал под купеческий стиль. Ю.А. сразу утвердил, публика хорошо ее покупала в антрактах. (К сожалению, типография потеряла часть оригиналов.)

Интересно было зайти иногда в скромный актерский буфет, куда в перерывах между репетициями шумной толпой вваливались знаменитые и просто известные актеры. Я пил чай в уголке, и мне казалось странным, как эти люди, стоящие в очереди за пирожками, только что были в своих трагических образах. И казалось, что им трудно изображать простоту и обыденность друг перед другом, когда сценические интонации из них так и рвутся. Бесконечно интересно было видеть, как Фаина Раневская и юный Геннадий Бортников разыгрывают какой-то свой спектакль.

Потом было знакомство с Ростиславом Яновичем Пляттом на его семидесятилетии. На банкете все его терзали, а он отбивался и говорил: “Отстаньте, дайте мне поговорить со свежим человеком! Он мне столько портретов нарисовал!” (Плятт имел в виду мой буклет к его юбилею.)

Последнее, что я делал в театре, – большая книга “Четыре жизни театра” Сергея Коковкина. Там было триста фотографий В.С. Петрусовой, эскизы костюмов и декораций, сложный модульный дизайн. Все это тогда делалось постранично, вручную, без компьютера! Сейчас, конечно, в это не верится. А книга вышла в издательстве “Искусство” (Москва, 1985) тиражом 20 000 экземпляров. Это была последняя работа для Театра им. Моссовета. Вскоре я занялся живописью и перешел в другое измерение.

Ночная беседа

В семидесятые годы мне довелось случайно услышать необыкновенные по тем временам откровения одного приближенного к “верхам” человека. Сейчас в них нет ничего особенного, но тогда я был очень удивлен и запомнил нашу беседу слово в слово.

Зимой я прилетел в Омск, в Театр драмы. У трапа самолета меня встречал с машиной администратор театра. Рядом стояли еще две “Волги”. И вдруг я увидел знакомое лицо. Двенадцать лет назад я занимался рисунком с сыном этого человека, начинающим художником. И вот долгой зимней ночью мы сидим в люксе обкомовской гостиницы, вдвоем, говорим на разные темы: о футболе, о хоккее, о театрах и т. п. Затем – о битвах в руководстве Союза художников.