Одна среди людей

Петр продолжал настаивать, что нельзя идти на поводу у общества. Все местные фабриканты вскоре будут копировать новую модель отношений между собственниками и рабочими, в особенности когда рабочие других фабрик начнут бунтовать.

– Петр, вы, к сожалению, не понимаете многих вещей, – помню, Джон бросил перо, схватил стул за подлокотники и, вставая, почти отшвырнул его назад. – Может быть, вам стоит открыть свою фабрику, чтобы реализовать утопические мечты социалистов?

Милый Джон! Как прекрасно я тебя понимала, как ясно я видела твою слабость, и боязнь радикальных перемен нисколько не осуждала. Рвения секретаря мне представлялись благородными, легкомысленными порывами, в которых он зашел слишком далеко, пытаясь использовать нас в своих альтруистичных целях. Мы приехали в Россию всего лишь делать деньги, а не вмешиваться в устоявшиеся отношения между владельцами фабрик и рабочими. Джон был прав, сумев показать характер и место Петра и его идей.

Мне было почти четыреста лет – сколько опыта, сколько впустую прожитых дней, несбывшихся надежд, обещаний, неудачных самоубийств и милых до боли мальчиков, влюблявшихся в меня с первого взгляда. Можно было еще очень долго влачить подобное существование, но всему этому не хватало решимости что– то действительно изменить и понимания смысла собственной жизни.

Я часто размышляла на эти темы и пыталась осмыслить их. Впоследствии, по мере осознания своего бессмертия, мои представления о своей роли в мире менялись, и я пришла к выводу, что не в праве вмешиваться в общественно-политические процессы, происходящие в той или иной стране. Единственное, что оставалось – давать советы, пытаясь оградить людей от неминуемой опасности, не более того. По сути смысл моей жизни сводился к выборочным советам людям, с которыми я была близка в той или иной степени.

Теперь, пролетая над землей в самолете, в начале XXI века, я сомневалась, что моя прежняя линия поведения была верна…

Мысль, что нельзя вмешиваться в жизнь стран, родилась из уверенности в том, что я не человек в том смысле, который остальные вкладывают в это понятие. Но я и не «нечистая сила», как долго думала, а что-то непонятное мне самой, этакое сверхъестественное создание. Меня одолевают страхи, пороки манят, то и дело возникает желание совершать неугодные обществу поступки… Я подвержена депрессиям и потакаю тайным желаниям, при всем том не могу умереть.

Хоть человеческое мне и не чуждо, от сути человеческой меня отделяет глубокая пропасть. Как бы я ни старалась приблизиться к людям, как бы ни хотела любить и быть любимой вечно, сладость дорогих объятий возможна лишь на короткое время. И если отдельным людям везет быть вместе даже пятьдесят лет, то мой путь любви всегда обрывался на самом важном и интересном месте. Расставания против своей воли на протяжении почти четырехсот лет научили любить поверхностно и отстраненно, будто и не я вовсе целую чьи-то губы, не я хожу под руку, не я танцую.

Место женщины в обществе того времени было настолько четко определенным и ограниченным, что применить свои таланты, мудрость и жизненный опыт не представлялось возможным. Я чувствовала себя запертой в клетке, глядя на ошибки своих и чужих мужчин. Не в силах им перечить по давно устоявшейся традиции, я молча стояла в стороне, разрываемая внутренними противоречиями. Дать совет или не дать? Скажу я что-нибудь, а мне в ответ «знай свое место», не скажу, так внутри буду противна себе самой…

Могла ли я что-то изменить? Бороться за права женщин, например, участвовать в собраниях, митингах? Наверное, да, но… Осмелься я хоть сделать что-то для людей, что произошло бы? Ведь я могла – ничто не было способно помешать мне, кроме меня самой. Если предположить, что я осмелилась бы возглавить движение за права женщин или создать более совершенное общество, то мне пришлось бы взять колоссальную ответственность без каких-либо последствий для себя. Иными словами, в случае не принятия моих идей правящими силами, смерть идущих за мной очевидна, в то время как я сама, допустив кучу ошибок, вышла бы сухой из воды. Умереть ради своих последователей я физически не смогла бы, да и жить вечно в темнице не вышло бы.

Однако все это сослагательное наклонение. Моя философско-политическая слепота начала двадцатого века не давала размышлять на подобные темы. Все, чем я довольствовалась, ограничивалось узким кругом общения, традициями и теми устоями, что я впитала, живя среди знати того времени. Да, порой хотелось большего для себя, но как этого большего достичь и нужно ли оно мне в условиях бессмертия, я не знала. Я вынуждена была бросать любимых людей, всякий раз меняя собственную жизнь, а решиться что-то изменить в обществе… У меня в этом не возникало потребности.

Поэтому мой основной принцип был таков: никто не должен знать и верить в то, что я бессмертна, а все остальное меня не касается.