Одна судьба на двоих

Мой Ветер не просто узнал меня, он плакал надо мной, словно старая мать, через много лет снова увидевшая ребёнка, которого считала навсегда потерянным. Забыв о своей волчьей гордости, о своём положении надёжного охранника дома. Он забыл обо всём и то подвывал, то радостно взвизгивал, то хрипло лаял.

Ноги отказались меня держать. Я уронила на землю тяжёлую сумку и опустилась рядом с ним, погрузив руки в его поредевшую почти целиком уже седую шерсть. Обняла его, прижимая к себе, лаская, поглаживая. И он, ничего не видя, тыкался носом мне в щёку, в ухо, в шею, ластился и все не переставал подвывать. А я шептала ему:

– Ветер, Ветер мой. Мой старый друг, мой самый лучший пёс! Как же я рада тебя видеть. Ты прости меня, Ветер!

Пёс отвечал мне глухим ворчанием, словно хотел сказать: «Ну вот ещё, глупости. За что мне тебя прощать? Ты здесь, увидел тебя на старости лет, и больше мне ничего не надо».

Дверь дома скрипнула, и на крыльце показался Гриша.

– Ветер, – крикнул он, – ты чего там развоевался? – И тут же замер на полуслове. Я вздрогнула, увидев, как он изменился. Не постарел, нет, просто как будто окончательно отгородился от окружающего мира. Он был по-прежнему очень красив, но красив какой-то дикой, неприручённой красотой. Как красив был когда-то Ветер – гордый, независимый вожак стаи.

Несколько секунд Гриша просто стоял и смотрел на меня без всякого выражения, словно не мог поверить своим глазам. Будто бы он, как и Ветер, боялся, что всё это окажется миражом, видением. Сейчас он обернётся – и я исчезну, меня больше здесь не будет. А у меня так сдавило горло, что я не могла сказать ему:

– Это я! Я! Я здесь…

Медленно он подошёл ко мне и опустился на корточки. Протянул руку, провёл по моей щеке, как будто всё ещё не веря в то, что я не окажусь миражом, и я с глухим стоном прижалась к его ладони.

– Ты… – хрипло прошептал он.

– Я…

Весь мир будто померк, остались только его руки, его губы, его сбитое дыхание, его голос, шептавший мне какую-то ерунду. Мы так и сидели рядом на земле, прижавшись друг к другу. И Ветер, всё ещё то плачущий, то лающий, лез к нам, слепо тыкался мордой в лица, в руки. Он, кажется, был совершенно счастлив, а нам, людям, поверить в своё счастье было ещё очень трудно.

Через пару минут Гриша вдруг взял меня за плечи, оторвал от себя и, заглянув в глаза, напряжённо спросил:

– Когда ты уезжаешь?

Мне почти физически стало больно от его вопроса, от того, как прозвучал его голос. Ведь мы с ним так привыкли брать счастье урывками, жить украденными у судьбы часами и каждую секунду ждать, что вот сейчас все закончится.

Я обхватила Гришино лицо ладонями и произнесла:

– Никогда. Никогда, я насовсем приехала, понимаешь, Гриша? Насовсем.

И он, кажется, сначала не поверил мне, в его глазах цвета леса мелькнуло сомнение. Затем опасливая, сдержанная радость. И наконец он охнул, сгрёб меня в охапку, прижал к себе и выдохнул мне в висок:

– Сумасшедшая…

До боли стискивая его плечи, я с глухим смехом отозвалась:

– Тоже мне новость.

Откуда-то наползла туча, в небе тяжело грохнуло, и первые капли дождя упали в пыль. Но солнце не скрылось, продолжало нахально лезть сквозь тёмную хмарь, играть своими лучами в дождевых струях.

– Дождь… – пробормотал Гриша.

А я, припав к нему, собирая губами капли с его лица, прошептала:

– Это ничего. Ничего. Дождь – это ерунда.