Одна в Америке

– Я влюбилась, – откровенно призналась Энджел. – Вернее влюбилась не сейчас, а уже давно. Мы встречаемся около полугода. Его зовут Майк. И он… Он живёт в том самом диком районе, который Керри строго-настрого запретил тебе посещать. Майк… Он наркоман.

От неожиданности Ирина уронила стакан, который незадолго до этого взяла с тумбочки. Стакан с грохотом упал на пол, вдребезги разлетевшись на осколки. Но Ирина не бросилась лихорадочно убирать стекло – она отстранённо смотрела перед собой, пытаясь осознать то, что только что услышала.

– Наркоман? Да где же ты его нашла? – наконец спросила она с опешившим видом.

– Как где? В школе, разумеется! Я ведь больше никуда не хожу. Мы встретились с ним в прошлом семестре на уроке литературы. Он сначала мне улыбался, потом начал записки писать. И как-то всё незаметно закрутилось.

– Закрутилось? – Ирина недоумевала, она медленно опустилась на колени и стала осторожно собирать на листочек крупные стеклянные осколки. – Что ты этим хочешь сказать? Ведь ты же не встречаешься с ним? Иначе бы Керри с тебя три шкуры спустил!

– Встречаюсь. Папа не знает, – почти шёпотом произнесла Энджел.

Ирина застыла с очередным осколком в руке.

– Но как это возможно? – медленно произнесла она вслух. – Ты же всё время на виду!

– Мы встречаемся по ночам. – Энджел опустила глаза.

– Что??? – Ирина не поверила своим ушам.

Осколки перестали её интересовать. Она швырнула тот, что держала в руках, в сторону и выпрямилась.

– Да, – снова начала всхлипывать Энджел. – У меня же окно очень низко. Я открываю его и спокойно вылезаю на улицу. Он ждёт меня под окном, а потом везёт на своём байке к себе.

– К себе? – Тут мозг Ирины вообще перестал соображать – будто уровень кипения превысил допустимый порог.

Вот уже два месяца все вокруг говорили ей о строгой пуританской морали Джонсонов, о правильно воспитанных ими детях, о высоких идеалах, так редко встречающихся в американских семьях, о том, какая чудесная дочь Энджел, и много о чём ещё в подобном ключе. И вот теперь весь этот выстроенный в воображении Ирины мир обрушился, как гигант на подкосившихся тоненьких ножках.

Прекрасная дочь, посещающая церковь, слушающая проповеди о добродетели и распевающая во весь голос песни об Иисусе, оказалась лицемерной лгуньей, обманывающей отца, который по-своему очень её любил.

Но и этого мало, она убегала по ночам, и было очевидно, что влюблённые встречались не для того, чтобы беседы беседовать…

Всё это было слишком вразрез с тем, к чему Ирина привыкла за эти два месяца, во что искренне поверила и на что стала опираться здесь, в чужом ей мире. Теперь она чувствовала себя так, будто кто-то резко и безжалостно выбил опору из-под её ног и она вдруг очутилась одна в пустоте – беспомощная и жалкая.

Ирина была не в силах представить, что смогла бы ежедневно обманывать своих близких, да ещё и так долго.

Энджел что-то рассказывала о Майке – какой он внимательный, симпатичный, заботливый, но Ирине было совсем не интересно, скорее даже противно слушать подробности истории, которая разрушала её лишь недавно построенный мир.

Ирине стало ясно, что она не могла больше верить ни единому слову Энджел: слишком уж просто давалась той ложь близким ей людям.

Во всём рассказе американки не прозвучало ни единого слова сожаления о том, что она не может поделиться своими чувствами с отцом, о том, что ей приходится лгать.

Всё, о чём она сожалела, – было то, что она не может беспрепятственно встречаться с наркоманом посреди бела дня и танцевать с ним на школьной дискотеке.

Ирина поспешила найти предлог, чтобы поскорее выйти на улицу.

Ей хотелось на воздух.

Семья, которую она, по крайней мере, считала высоконравственной, хотя и со странностями, оказалась жалкой иллюзией, лишённой всякой морали.

На улице Ирина с жадностью вдыхала чистый горный воздух и с благодарностью провожала солнце, которое быстро опускалось за голубые вершины гор Орегона.

И вновь с остротой вонзённого в сердце кинжала она почувствовала своё одиночество: не с кем было делить свои настоящие мысли, не с кем было растворить эту боль холодности и отчуждения, которую она ощущала здесь постоянно, но которая иногда затихала на фоне загруженности учёбой, изучения языка или же смягчалась, когда она время от времени разговаривала с Керри.

Керри… Её вдруг пронзила острая мысль о том, что она больше никогда не сможет чувствовать теплоту и душевную близость с ним. Ведь теперь она должна будет хранить в своей душе чужую грязную ложь.