Одна жизнь

- Да, моя милая, у нас всегда был принцип: все, что можно, делать самим. Огород! Денис умеет столярничать, клеить обои, паять кастрюли. Везувий сам он написал маслом! Я всегда шила сама, и все его рубашки, и вот эти салфеточки - все, все вышито моими руками. Это был наш принцип. - Она выговаривала "принцип", со старомодным ударением на последнем слоге. И Леля почтительно разглядывала косомордых петушков и кривые крестики на рубашке Дениса, сидя в хлипких скрипучих креслицах его изделия, и ей хотелось не то смеяться, не то погладить его лысоватую, некогда такую кудрявую голову...

Выездной концерт в деревне шел к концу. Он начался часа три тому назад, когда на улице светило яркое солнце и мучная пыль танцевала в лучах солнечных прожекторов, светивших сквозь щели в темную глубину хлебного амбара, переполненного ребятишками, мужиками и бабами. Теперь уже вечерело, и дождик шуршал по соломенной крыше, а актеров все еще никак не соглашались отпустить.

Леле пришлось петь без конца и опять повторять сначала, но теперь она наконец освободилась, вышла и стала под навесом. В первый раз в жизни она видела дождь в деревне.

Соломенная крыша шуршала под дождем, тяжелые капли громко барабанили по широким листьям лопухов. Черный квадрат двери в сарай был заштрихован косыми полосками. Все запахи точно оживали под дождем. Сильно стали пахнуть огуречные листья на грядах, прибитая уличная пыль, даже растрескавшиеся сухие доске крыльца.

В городе дождь - это лужи, калоши, промокшая кофточка, подъезд, куда вбегаешь, чтоб спрятаться, думала она, а здесь в дождь происходит что-то очень важное: деревья, ласточки, с писком ныряющие в воздухе, трава и утки, крякающие в лужах, - все сейчас заняты каким-то общим и важным делом жадно пьют, омываются под дождем, набираются сил...

Кто-то подошел сбоку и тоже стал рядом с ней под навес, немного погодя Леля услышала, как он чиркает спичкой, закуривая. Потом ей показалось, что она слышит легкий смешок, она обернулась и, от изумления не сразу узнавая, поняла, что рядом стоит Колзаков. Он, радуясь ее удивлению, искоса посмотрел на нее, улыбаясь все шире, и наконец рассмеялся вслух.

- Как вы сюда попали? Ведь вы же на фронте!.. Вы что, вернулись?

- Да нет, так, убежал! - смеясь, ответил Колзаков.

- Вот так герой! Испугались, что ли?

- А что там хорошего-то? Шум, стрельба, убьют еще! А тут вон как. Утки крякают!

Хмелея от радости, они болтали чепуху, потому что слова не имели никакого значения - так было радостно смотреть, говорить, смеяться.

Шлепая по лужам, Колзаков побежал куда-то за дом и вернулся, ведя в поводу коня. Расстегнув хлястик своей длинной кавалерийской шинели, он накинул ее себе на плечи и сразу, одним толчком, очутился в седле. Леля еще не успела решить, садиться ей или нет, как он подхватил ее одной рукой и усадил боком впереди себя на лошадь. Шинели хватило, чтобы накрыть их обоих. Правой рукой он подобрал повод, а левой слегка придерживал Лелю. Ей показалось очень высоко и страшно, когда спина лошади вдруг закачалась и заходила под ней.

Ровной рысью они проехали мимо длинного ряда хат, затянутых пеленой дождя, выехали на зеленый просторный выгон, и тут Колзаков, толкнув шпорами, пустил коня в галоп.

Леля вскрикнула, ей казалось, что ей ни за что не усидеть, но Колзаков только смеялся, и скоро она заметила, что теперь сделалось даже удобнее, и успокоилась.

Ветерок посвистывал в ушах, и сердце начало весело замирать от все убыстряющейся скачки. Под шинелью было тепло и сухо, только мокрое лицо горело на ветру...

Колзаков потихоньку шпорит лошадь, ветер с дождем кидается в лицо, копыта, точно в барабанном галопе, глухо и мягко отбивают такт, поскрипывает пахнущее кожей седло, и вокруг ничего не видно, все застлано дождем, и кажется, несешься как птица по какой-то пустыне, где и земли под тобой нет, только влажная муть опутывает со всех сторон.

"Ну как?" - кричит ей Колзаков, и она, не оборачиваясь, кричит в ответ: "Хорошо!" И ей, правда, хорошо. Она сейчас ни о чем не думает, только вбирает неизведанное, новое. Скачка, простор, пустыня, и сквозь все это вдруг проступает торжествующая, мчащаяся мелодия из "Розамунды", которую она слышала на днях у старой учительницы. Слышала единственный раз и позабыла эту мелодию, а сейчас та вдруг вернулась и ожила в ней, запела, переполненная радостью, молодая, точно ликующий, пьянящий зов издалека, и в самом разгаре она с каким-то досадным, тупым недоумением вдруг начинает понимать, что рука Колзакова с ее талии подвинулась вверх и мягко легла ей на грудь и теперь крепко сжимает, и все-таки все сейчас так хорошо и мысли так далеко, что она, стараясь понять, что это значит, оборачивается с непростительно глупой, рассеянной улыбкой. И он, понимающе-снисходительно улыбаясь в ответ, сдерживает коня, властно поворачивает Лелю к себе лицом и с уверенной неторопливостью целует ее прямо в губы, раз и другой, прежде чем она, дура такая, наконец опомнившись, отшатывается, закрываясь ладонью.