Одна зима на двоих

Старательно отводя взгляд в сторону, Ким сделала несколько осторожных шагов. Проклятый кхассер так и не потрудился надеть рубашку. Стоял перед ней босой, в одних брюках, низко сидящих на бедрах. Его руки, с четко прорисованными линиями вен, могучая грудь, темная полоска волос, бегущая вниз от пупка – все это напоминало о том, что произошло между ними ночью. Предательский румянец снова расползался по щекам, а мучительный грохот сердца, казалось, был слышен даже в другом конце лагеря.

Она остановилась рядом. На расстоянии вытянутой руки. Стоит только захотеть и можно прикоснуться, зарыться рукой в волосы цвета зрелой пшеницы, уткнуться носом о впадинку над ключицей, почувствовать ее аромат. Можно, но Хасс сдержался.

Очарование ночи растворилось, и пришло время разбираться с проблемами, а бродяжка теперь никуда от него не денется. Он будет прикасаться к ней столько сколько захочет, когда захочет. Исследовать каждый сантиметр нежной кожи, мягкость губ, тонуть в омуте кошачьих глаз, подернутых дымкой желания. Зверь внутри него снова одобрительно заурчал и оскалился, облизывая острые клыки.

– Стой смирно, – приказал он и взялся за медный ошейник, окольцовывающий ее шею.

Ким даже не поняла, как это произошло, но металлические оковы, которые она ощупывала каждую ночь в попытках найти стык и разомкнуть его, просто распались от прикосновения кхассера.

Тут же стало легко, но в то же время холодно, будто сдернули защитный полог. Она аккуратно прикоснулась к своей шее, и когда пальцы коснулись пустоты, судорожно вздохнула.

– Не обольщайся, бродяжка, – усмехался Хасс, наблюдая за ее реакцией, – я не освобождаю тебя. Просто хочу сменить «украшение»… чтобы все знали, кому ты принадлежишь.

В его руках появился другой обод. Не медный, как у всех хвелл, и не серебряный, как был у Лары, а золотой с гербом льва, выбитым по центру. Ким закрыла глаза, когда он с тихим щелчком замкнул его.

Тонкий, практически невесомый ошейник тускло поблескивал, ловя отблески утреннего солнца, пробивающего в шатер сквозь щели полога, и смотрелся на хрупкой шее, как изящное украшение.

Надо было сразу его надевать, называть Ким своей, а не пытаться пристроить ее к остальным рабам. Она – не остальная, она – его. И он порвет любого, кто посмеет посягнуть на его собственность. Например, молодого кхассера, забывшего о том, где его место.

***

– С этого дня ты больше не работаешь на кухне, – сама мысль о том, что она будет бродить по лагерю и прислуживать остальным воинам, вызывала у него ярость.

Они будут смотреть, лапать ее взглядами, думать о том, чтобы сделали с хрупким телом, будь на то их воля…

С самого первого дня, как она привел ее в лагерь, он словно одержимый подмечал чужие взгляды, направленные на Ким, мысленно записывая в смертники каждого, кто к ней приближался.

Хватит.

Нет смысла бороться с самим собой и своей одержимостью. Хасс все еще верил, что это временно, что странная девочка заинтересовала его именно потому, что была странной. Потому что глаза у нее как кошачьи изумруды, потому что несмотря на тихий нрав в этих глазах нет-нет, да и проскакивало что-то темное, тщательно скрываемое. Внутренняя сила, которую она еще сама не осознала, не нашла в себе, не приняла.

Это дурманило. Дразнило, вызывало неконтролируемое желание приручить, покорить, привязать к себе.

Такого интереса не хватит надолго, еще неделя и Ким отправится к императору, а он домой, где благополучно забудет о своей находке, привезенной из долины Изгнанников. Этот день уже не за горами, но пока…пока он намерен получить ее полностью, выпить до дна всю ненависть, которая светится в ее взгляде, надышаться ее ароматом, лишающим способности трезво думать.

– За мной, – указал на выход.

Низко опустив голову, Ким поплелась следом за ним. Если медный обруч воспринимался как неминуемое зло, то золотого она откровенно стыдилась. Потому что его блеск, оповещал всех вокруг о том, кто она на самом деле, о том, какие права заявил на нее Хасс, и о том, что происходило темной ночью в шатре. Она пыталась поднять ворот рубахи так, чтобы он прикрывал постыдное золото, окольцовывающее ее шею, но все попытки оказывались тщетными. Люди подмечали, шептались, якобы незаметно передавай эту новость друг другу.

В лагере не было золотых наложниц. Только она.

В чужих взглядах она видела усмешку. У кого-то снисходительную, у кого-то оценивающую, у кого-то одобрительную. Из неприметной серой рабыни она превратилась в наложницу, назначение которой – ублажать кхассера, и теперь все знали об этом, каждый обитатель лагеря. И вольные, и рабы, и остальные кхассеры. Все! Это как быть выставленной голой на всеобщее обозрение.

Ярость Хасса чувствовали все. Сильные воины замолкали и склоняли головы, выражая полную покорность и готовность выполнить любой приказ. Женщины невольно съеживались, стараясь казаться незаметнее, и прятались в шатрах. Даже беспокойные вирты и те настороженно прижимали уши при его приближении.