Однако, псих

Я вышел на безлюдную улицу и добрался до дома Вана. Я открыл калитку, вошёл на участок, закрыл калитку за собой, по каменной дорожке добрался до входной двери тускло освещённого здания.

Я открыл дверь, повесил пальто на крючок, снял обувь и решил осмотреться.

В метрах десяти-пятнадцати от меня я увидел ступеньки на второй этаж. Справа от себя, при входе, я заметил картину вроде сюрреализма или авангардизма или ещё чего – я в искусстве полный профан. В центре рисунка находился шар, освещённый белым сиянием, а вокруг него, на внушительном расстоянии, стояли огромные люди, головы которых были неестественно повёрнуты назад. Под картиной стоял маленький деревянный комод. На нём стояла рамка на подставке. В рамке не было фотографии. Рядом с рамкой, в горшочке, рос папоротник.

Интерьер отвлёк меня. Я собрался и, смотря на серо-белый паркет, направился прямо. Через пару шагов я повернул направо и увидел француза. Он сидел в кресле и курил, смотря в одну точку. Он скользнул по мне глазами и опять уставился перед собой. Рядом с ним полулёжа сидел Ван.

Его как всегда огромные глаза выступали на измордованном лице. Поросшая тёмной бородой челюсть была такого же цвета, как и круги под его глазами. Весь его череп хорошо выступал из-под тонкой, обтягивающей голову кожи. Слежавшиеся волосы тяжело свисали на лоб.

Я посмотрел на руки Вана. Его левая рука курила, а правая держалась за пепельницу. Обе руки казались костлявыми, и на обеих торчали длинные крепкие пальцы.

– Ты думаешь, что случилось?

– Да.

– Я не спал больше трёх месяцев, – произнёс Ван, смотря в потолок.

Я разинул рот, а мои глаза полезли на чело:

– Ты решил рекорд установить? – я сказал с тоном шутки.

– Нет, – Ван не делал других движений, кроме мелкой артикуляции и курения.

Француз, похоже, был более оживлён, хотя он тоже неподвижно сидел и курил.

– Последние три месяца занятия в этюдариуме были агонией. Я рефлекторно брал с собой все материалы, карты, шёл на учёбу, позавтракав, почистив зубы. Приходил на лекции. Я записывал теорию, которая всё хуже запоминалась, отвечал на все вопросы, даже выходил к доске и читал лекцию вместо преподавателя. И каждый из более чем полтысячи этюдантов видел моё скорбное лицо, полное апатии, полное безнадёжности и пустоты. И ни один не помог мне. У них не было даже мысли о том, что кому-то может быть плохо. Им было просто неинтересно, – последнее слово Ван отчеканил по слогам. Он ткнул окурок в переполненную пепельницу и закурил новую сигарету.

– Ван, ты очень интересный человек, ты всё знаешь, ты всё умеешь, ты всегда ко всем добр. Ты даже муху не обидишь.

Я заметил, как правая рука Вана на секунду отпустила пепельницу, но снова схватилась за неё.

– Нет никакой разницы: интересный или скучный. Ты должен быть либо таким, как они, либо другим. Такие, как они, составляют общество. Общество – это жидкость, частички которой перемещаются с места на место, но удерживаются силами взаимного притяжения. Попробуй смешать жидкости разной плотности. В лучшем случае получится эмульсия. Но ты никогда не станешь «своей» молекулой.

Мне пришлось вспоминать, что такое эмульсия, однако мотив всей речи был и без этого ясен.

– Ты как-то спросил меня, – начал Ван, – счастлив ли я. Я нашёл ответ, – Ван жалобно повысил голос, – я несчастлив. – Он слабо улыбнулся и развёл руками.

Некоторое время Ван безмолвно курил.

– Я думал, у меня есть друзья. Кстати, немец меня куда-то пригласил, не лично, через посредника. Где же ты раньше был, дружище… – Ван утопил окурок в море других окурков и достал предпоследнюю сигарету в пачке.

– Ангедония, помешательство, – француз впервые заговорил. – Я дам тебе таблетки.

– Таблетки лишь заблокируют выработку гормонов типа норадреналина и кортизола. Когда ты осознаешь, что ты не нужен на уровне всего мозга, когда ты понимаешь, что ты – единственный металл, не покрывающийся оксидной плёнкой, среди этой груды металлов. Когда ты это не просто чувствуешь, а понимаешь головой.

– Лоботомия, – француз курил, смотря в пустоту.

– Лоботомия – шаг в одиночество. Это означает, что я лишусь самого дорогого, последнего. Единственного, что у меня осталось…

Я подумал, что знаю, что Ван сейчас скажет. Когда человек заканчивает за другого фразу, это означает, что он слушал своего собеседника, сочувствовал ему. Даже если я буду неправ, то проявлю таким образом внимание. И я закончил фразу за него:

– Эмпатии по отношению к человечеству?

И тут Ван повернул на меня свою голову на исхудавшей шее. У него был как бы испуганный взгляд с распахнутыми глазами. Он посмотрел на меня: его зрачки, до сих пор узкие, расширились, насколько это было возможно, так что блёклой радужки не стало видно. В этом выражении было всё: радость и печаль, обида и искренняя поддержка, самоуничижение и чванство, любовь и ненависть, нежность и соперничество, детство и юность, и безвозмездное страдание, но больше всего в этом взгляде было удивления.

Ван смотрел на меня очень долго, пока его зрачки, наконец, не сузились и он не спросил:

– Как учёба?

– Ну, «так», – это означало «почти плохо».