Однажды в далёком прошлом. Из рассказов Александра Ромашкина

— А кто вы такие? Что в мёртвом городе делаете?

— Погоди, погоди… — насторожился Прокша. — Это человек княжий. Кузьма?! Кузьма, ты ли это?!

— Прокша?! Прокша! Брат! Живой! Я это, я! — обрадовано закричал тот.

— Тише, Кузьма, тише, родной! Не дай Бог, поганые, услышат, — сказал ему Михаил.

— Нет их тут, проклятых! Один я, никого больше здесь нет.

XXII

Кузьма оказался высоким бородатым человеком в разорванной окровавленной рубахе и перевязанной головой и с саблей на перевязи. Он выглядел смертельно уставшим, явно голодным, и растерянным. Я сунул ему кожаную флягу с водой, а Прокша шмат мяса, обжаренного на костре. Он с жадностью вцепился в еду. Но мы не давали ему покоя:

— Кузьма, что тут было? Ты ведь всё видел? Сказывай, не томи душу!

— Что помню — скажу. Слушайте. В поле, как мы за стену вышли, я подле князя был. Тишку моего посекли сразу, и Кряка, и ключника княжего Ивашку Матёрого, и других кого… Как к лесу шли, вы, верно, помните? Мы, из ближних, стеной окружили князя с княгинюшкой и дитём их, и бояре были в нашем том строю… Знатно рубились! Себя никто не жалел! А тут, в какой-то миг, баба сзади закричала — смертно так, воя, как умирающая волчица. И поблазнилось мне, что это Мотря моя смерть приняла, хотя она к тому часу уже сгорела заживо в избе нашей! Оглянулся я на крик. Тут мне по голове и угадали! Я с коня сверзился и притих, глаза закатив. А когда прочухался маленько, хмарь непроглядная сошла немного, отполозть хотел в сторону. Да лошадь битая на ногах неподъёмным бременем лежала. Я поднатужился со всех сил, чтобы её свалить, приподнялся на руках, но ктой-то из поганых заметил, что я пошевелился, рубанул, у меня всё потухло в глазах. Это они наших недобитых рубили — идут на стон или шевеление, и саблей!.. Головы людям напрочь отмахивали! И баб, и даже детишков малых, что у убитых матерей ползали… Все убитые. А я вот живой! А зачем?!

— Не блажи, Кузьма! Ты воин! Кто поганым мстить будет, ежели воины заместо жёнок плакаться начнут?!

— Я их зубами рвать буду! Они даже не звери! Я не знаю, кто они, какие матери их выкормили!

— Замолчи! И так душе больно. Лучше подскажи, где их искать сейчас?

— А что их искать-то? Вон они у реки. Веселятся, добро награбленное делят. Я потом, когда в себя пришёл, до реки добрался кое-как, к воде сполз, да потом весь день в камышах сидел, смотрел на их пляски… А потом назад, в город вернулся. А тут вижу — покойники наши убраны, крест на могиле… Понял, что свои здесь.

— Пошли, Кузьма, к остальным. Отдохнём, сколько успеем. Рассвет уж недалече.

Когда рассвело, после того, как все наобнимались, наговорились с Кузьмой, люди притихли, поглядывали на Михаила, ждали его решения. Кто-то не выдержал молчания и сказал:

— Слухай, Миша, негоже нам здесь засиживаться. Солнце всё выше, того и гляди, поганые могут наскочить невзначай. Уходить надо.

— Роман верно рассуждает, старшой! — поддержал говорившего Прокша. — Пока совсем не развиднелось, надо в лес подаваться. Против большого отряда мы не сдюжим.

XXIII

Уйти мы не успели. Когда почти дошли всем нашим отрядом до ближайших деревьев, из-за раскинувшегося недалеко перелеска выметнулись где-то с полсотни степняков. Увидев нас они тут же перестроились, и бросились в атаку. Мы построились в какое-то подобие «черепахи», закрылись щитами, в которые тут же вонзились десятки стрел. Бой принимать было бессмысленно — мы бы не продержались и нескольких минут, но сила ненависти у наших воинов была такова, что никто и не подумал об отступлении. В этот момент я увидел толмача, который переводил хану мои слова, а рядом — своего личного врага!

— Мамай! — закричал я ему, надеясь, что он услышит мой голос среди невообразимого шума, воцарившегося вокруг. — Иди сюда, гад!

— Это который? — спросил Прокша, выглядывая из-за щита. Он знал, что я хочу схватить преступника: я рассказывал ему об этом в лесу.

— Вон тот, с синим щитом!

— Понял! Поглядим, что он может! Авось ссадим с коня.

Снова закружилась, завыла, закричала на разные голоса схватка, зазвенело железо, затрещали от ударов щиты, вновь алая кровь оросила траву. В этой круговерти я забыл о Мамае, да и о самом себе… Отбить удар, ударить самому, вновь отбить, пригнуться, на щит поймать вражеский клинок и уколоть своим! Увидел я, как раскинув руки, с коня падает с разрубленной грудью ханский толмач, как Кузьма, проткнутый копьём, падает на колени, а потом лицом вперёд, уже неживой, как визжит степняк, разбрызгивая вокруг кровь из обрубка руки…

— Сашка! — услышал я крик Прокши. — Бери его! Вяжи!

Повернулся в его сторону. Вижу, Мамай валится из седла, а Прокша уже на его коня влезает. Бросился туда. Руки бандиту завернул назад, ремешок кожаный какой-то с него содрал и руки связал. Ноги тоже чем-то перехватил ему. А Прокша рубится надо мной сразу с двумя и орёт мне:

— Сашка! В лес его тащи!