Однажды в Париже

— О, это. В том, что касается химии, она прямо с катушек сходит. То, что она называет ди-ви-ди, это нью вейв, разновидность эл-си-ди. Мне это хорошо известно. Но мне наплевать. С теми деньгами, что я даю ей, она не будет запихивать в сигару любую гадость. Если ей это нравится, то и меня это устраивает. И я просто находка для нее. Когда я впервые встретил Дженнифер, ей нужен был не визажист, а пейзажист. Ее лицо было похоже на Луну: серое и все во впадинах. Ты увидишь, через полгода она будет выглядеть как настоящая бимбо [50]. Чуть я отвернусь, она съедает целые корзины фруктов, которые я прошу ставить в номер. Грамм за граммом, она прибавляет в весе.

Он жил с девчонкой такого же возраста, как его дочери, оплачивал ей наркотики, он прикарманивал дивиденды акционеров, он лез в карманы к подросткам, гуляющим по Интернету, он выбрасывал на улицу сотни рабочих, а потом, в восторге от самого себя, он боролся со стрессом, вызванным сделанными пакостями, изображая из себя пашу в «Пелликано». Он вытер бы ноги и об молитвенный коврик. Как аристократы-либертины XVIII века, он считал, что ему все дозволено. Я люблю историю, но Ренар в конце концов возмутил меня до глубины души.

— Если у нас будет революция, то благодарить за это надо будет вас, — сказала я. — Смотришь на вас — и видишь перед собой само воплощенное неприличие. Кажется, что ты при Старом порядке. У меня такое чувство, что мы вернулись в 1788 год. Небольшая каста богатейших людей получает в год столько, сколько их наемным работникам не отложить и за тысячу лет. Они выставляют себя напоказ без малейших сомнений, так, как будто это и есть нормальное общественное устройство. Как-нибудь утром вас найдут повешенным на фонаре.

Если вы думаете, что мой прогноз вызвал у Ренара тревогу, спуститесь с небес на землю. Ему от моих слов не было ни тепло ни холодно. Прежде чем ответить, он налил нам еще выдержанного кьянти — он и Брюс поглощали вино ведрами. Потом он повернул голову слева направо, осмотрел все столики, явно наслаждаясь панорамой. Одним словом, это его успокоило. Ничто не вызывало у Ренара беспокойства.

— Дорогая моя, — произнес он с ухмылкой, — революций на Западе больше никогда не будет. Во всяком случае, при нашей жизни. И скажу вам почему. Потому что население стареет. В 1789 году Людовику XVI было тридцать пять лет, Робеспьер и Дантон едва перешагнули рубеж тридцати лет, не говорю уже о Сен-Жюсте, который вообще жил тогда у своих родителей. В ту эпоху Париж был таким же, как сегодня Алжир. Людям молодым и не имевшим ни гроша за душой было нечего терять. Все жили как на пороховой бочке. Сегодня армии пенсионеров дрожат при мысли, что их пенсии что-либо будет угрожать. Вспомните май 1968-го. Все слабоумные вышли из хосписов, чтобы поддержать генерала Мафусаила! У нас больше нет социального организма, просто огромная перина. Что касается политического класса, то он идет прямо впереди сверхбогачей. Он слишком боится, что мы отправимся тратить свои деньги в чужие страны. Франция живет исключительно благодаря таланту руководителей трехсот крупнейших предприятий, все остальное — это серая масса. Никогда ни одно правительство не объявит нам войну. Иначе лет через пять вся экономическая активность уйдет из страны. Если вам дадут волю, вы пойдете на дно. Вместо того чтобы нас доставать, вам лучше пытаться нас умаслить. Кстати, это и происходит. Вот увидите, скоро отменят налог на крупные состояния. Это возмутительно, но это так. Вы правильно сделали, зацепившись за Брюса.

Этого последнего пинка я не ожидала. Униженная, я почувствовала, что краснею, как девчонка, которую застали врасплох, Я заговорила своим самым аристократическим тоном, чтобы отбросить Ренара обратно к канатам боксерского ринга: