Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры

— Ну, что ж, — миссис Форрестер решила сыграть в унисон с Трой, — а мы что увидим, то увидим.

Хозяин дома фыркнул.

— В свое время я тоже немного рисовал. Несколько акварелей, — вставил полковник. — Еще в Итоне. Не слишком удачно получилось, но по крайней мере я их закончил, все до единой.

— Уже хорошо, — обронила его жена, и Трой согласилась, что это — совершенно точное и справедливое замечание.

Так, в молчании, прерываемом краткими вспышками беседы, прошла оставшаяся часть завтрака, и все уже собирались вставать из-за стола, когда вошел Катберт и склонился перед стулом Хилари в той манере, в какой можно угадать сразу его прежнюю профессию метрдотеля.

— Да, Катберт, — спросил хозяин, — что вам?

— Я насчет омелы, сэр. Ее привезут в три тридцать. Курьер спрашивает, сможет ли кто-нибудь забрать ее со станции.

— Хорошо, я заберу. Омела — это для ветки поцелуев. Скажите Винсенту, пусть держит все что нужно наготове, хорошо, Катберт?

— Конечно, сэр.

— Отлично.

Хилари с бодрым видом потер руки и жестом предложил Трой возобновить художественные «бдения». По окончании же их все вышли во двор — понаблюдать, как там выходит скульптурная композиция у Найджела.

Оказалось, дело значительно продвинулось. Лежащая фигура одного из Билл-Тасманов — гордости и украшения XVII века — потихоньку приобретала узнаваемые формы. Гибкие кисти рук лакея в теплых рукавицах работали быстро и споро. Со звоном нашлепывал он на ящик пригоршню за пригоршней снег и ловко придавал им нужные формы деревянною лопаткой, видимо, взятой с кухни (подумала Трой). В том, как он погрузился в работу — с головой, всем своим существом, — было что-то фанатическое. На подошедших зевак Найджел даже не взглянул. Шлеп-шлеп, вжик-вжик.

Здесь же — впервые в жизни — Трой повстречалась с поваром Уилфредом — Кискоманом. Он как раз вышел за порог в своем рабочем колпаке, клетчатых брюках и уже почему-то заснеженном фартуке. Пальто было наброшено на его плечи с продуманной небрежностью. В руках у него помещался гигантский ковш — в общем, кухонных дел мастер выглядел, по впечатлению Трой, словно картинка из колоды «Счастливые семьи»[85]. В свете этого сравнения он выглядел весьма комично: круглое лицо, большие глаза, широкая линия губ…

Завидев Трой и Хилари, повар расплылся в улыбке и поднес пухлую ладонь к накрахмаленному колпаку.

— Добрейшего вам утра, сэр, — произнес Кискоман. — Добрейшего вам утра, дорогие дамы.

— Доброго-доброго, Уилфред, — отозвался Хилари. — Хотите протянуть во льдах руку помощи, испачканную в шоколадной глазури?

Кискоман как-то чересчур громко рассмеялся в ответ на эту шуточку, составленную с легкой потугой на изящество.

— О нет, сэр, конечно же, нет, сэр. Я бы никогда не осмелился протянуть такую руку. Разве что наш настоящий художник наполнит своим вдохновением мой скромный ковш.

Найджел, который был только что столь лестно, хоть и косвенно, упомянут поваром, в ответ только потряс головой, ни на секунду не отрываясь от работы.

— В вашем ведомстве все благополучно? — поинтересовался Хилари.

— Да, сэр, благодарю вас. Мы вполне справляемся. Этот парень из Даунлоу — мальчик на побегушках — оказался весьма даровитым экземпляром.

— Да? Ну, хорошо, хорошо, — какой-то слишком быстрой скороговоркой (или Трой так показалось?) ответил Хилари. — А что там насчет пирога с мясом?

— Будет готов во всей красе — ешь да нахваливай — сразу после вечернего чая, к вашим услугам, сэр! — жизнерадостно отрапортовал Кискоман.

— Если он окажется на той же высоте, что прочие ваши блюда, какие нам довелось отведать, то это, несомненно, будет пирог века, — решила вставить Трой.

И трудно по внешнему виду было распознать, кто больше обрадовался такому комплименту — его адресат или сам Хилари.

Тем временем из-за угла западной части усадьбы показался Винсент — с еще одной ручной тележкой, полной снега. Только теперь художница смогла разглядеть его вблизи: смуглолицый тощий человечек с выражением муки в глазах. Он, в свою очередь, покосился на Трой, вывалил на землю то, что прикатил, и отправился за следующей порцией. Кискоман еще раз улыбнулся, заметил, что выглянул во двор лишь на одну секундочку, одарил всех присутствующих сладчайшей — с ямочками на щеках — улыбкой и скрылся за дверью.

Еще чуть погодя на улицу вышел Катберт и громогласно объявил, что подан обед.

II

Крессида Тоттенхэм оказалась, что называется, «шикарной блондинкой», очень элегантной. То есть настолько элегантной, что ее природная красота, как ни парадоксально, производила впечатление чего-то неестественного, вторичного, органически не совсем присущего своей «носительнице» — так сказать, некоего дополнительного бонуса к лоску. Голова ее венчалась собольей шапочкой, шея — обрамлена собольим мехом, и вся она с головы до ног была укутана в соболя, от рукавов до туфелек. Когда же слуги освободили ее от верхних одежд, оказалось, что под ними — простота и небрежность по самой дорогой лондонской моде, и в эту небрежность девушка скорее даже не одета, а обернута наподобие подарочной упаковки.