Однажды в 'Знамени'

Уклоняясь от адреса, адресуюсь к Ветхому Завету. На Земле Обетованной юбилей праздновали в течение года; все двенадцать месяцев царили согласие и веселие. Чего и вам желаю. Полагалось, правда, и долги прощать. Но вы авансов не даете. А жаль. Во-первых, настоящие мастера, например, Алексей Толстой, начинали писать лишь после того, как издательство в третий раз просило через суд вернуть аванс. А во-вторых, вы лишаетесь благородного удовольствия прощать долги нашему брату, поэтам и прозаикам.

Юбилеи, скажу на ухо, прекрасный случай замолвить словечко о самом себе. Гадал, какую бы тут загогулину в ход пустить. Да вдруг ненароком прочел в газетке, причастной к литпроцессу: необходимо "дальнейшее развитие художественных отношений". Умри, изящнее не скажешь. Именно "художественных отношений" алкаю. И об этом молю юбиляров.

Андрей Дмитриев

Даже не зная во всех подробностях историю того или иного литературного журнала, публика всегда держит в уме некий миф каждого из них, некое объемное, пусть и приблизительное, представление о каждом; мы усвоили в общих чертах предание о "Новом мире" и об "Октябре", о "Юности" и о "Молодой гвардии", об "Отечественных записках" и "Вестнике Европы", о "Современнике" и о "Нашем современнике". Иные журналы советской эпохи, даже если кому и не попадались на глаза, все же вызывали ассоциации, связанные с местом издания. Скажем, назови мне: "Север" - и я увижу сосны, воду и гранит Онежского берега; назови: "Сибирские огни" - представлю Сибирь, пусть я и не бывал никогда в Сибири... Но скажи мне: "Знамя", имея в виду старое, добаклановское "Знамя", - и обнаружится зияние, пустота, отсутствие образа и предания. То есть предание сводится к одной-единственной истории о том, как Кожевников отнес на Лубянку рукопись романа Гроссмана "Жизнь и судьба". Некрасиво и негусто... И странно. Наверняка ведь были в том "Знамени" - за столько-то лет! - заметные публикации; должно быть, многое, напечатанное первоначально в "Знамени", вошло потом в состав литературы но само по себе, в соотнесении с именем автора и книжным изданием, но безотносительно "Знамени". Если и впрямь там было что достойное, то о "знаменском" его происхождении помнят, должно быть, только специалисты...

Так я думал, когда нес, по совету друзей, свой рассказ "Шаги" в редакцию "Знамени" на Тверском бульваре. Я сильно хотел увидеть этот рассказ напечатанным. Друзья же сообщили мне о том, что Кожевникова уже нет в живых, в журнале вообще нет главного, зато в отделе прозы работает Наталья Иванова. Во флигеле на Тверском, помню, было тихо. Туда-сюда сновала испуганная тень зама покойного Кожевникова. Иванова сказала мне: "Попробуем". Тень Тени рассказ не пропускала, потом исчезла. А вскоре началась подлинная, уже достойная предания, история журнала. В восемьдесят седьмом был напечатан и мой рассказ.

...Через пару лет я написал еще один рассказ, очень короткий. Назывался он "Березовое поле" и мне очень нравился. Я отнес рассказ в "Знамя". Уже передавая мне корректуру, мой редактор Э. Мороз печально поморщилась и сказала: "Рассказик, конечно, так себе". "Но вы же его печатаете", - возразил я, как мне казалось, резонно. "Мы тут подумали, разъяснила мне Мороз позицию журнала, - ты так редко, так мало пишешь, что, того гляди, и вовсе бросишь это занятие. Если тебя сейчас не напечатать точно бросишь. Вот, решили тебя немного подзадорить. Печатаем. Но рассказик плохонький"... Рассказ вышел. Я получил по сусалам ото всех - от критиков, от друзей, от знакомых, от малознакомых... Но писать я не бросил. К публикациям своим стал относиться ответственнее. И еще подумал: "Этот журнал умеет работать с авторами".

Александр Кабаков

Буду честен: хотелось прямо в "Новый мир". Но не решился и пошел в "Знамя". В маленький домик рядом с Литинститутом на Тверском бульваре. Проник (уж не помню, как, кажется, с предварительным рекомендательным звонком, а от кого? - нет, не помню) за облицованный плиткой квадратный фасад, в обычный хлам и красного дерева рухлядь обычной журнальной редакции, был впущен к самому Владимиру Яковлевичу Лакшину. Принес наиболее безобидную, сильно "под Трифонова" написанную первую часть (повесть) первого моего романа "Ударом на удар. Подход Кристаповича". Тяжело хромая, из-за стола навстречу вышел сам, любезно взял рукопись из дрожащих рук... Через три месяца, не вынеся больше, позвонил, был отослан секретарем к Валентину Оскоцкому, от которого еще через несколько недель услышал - уже не по телефону, а лично: "Интересно... Владимир Яковлевич тоже считает, что интересно... Но публиковать это мы не будем. Я могу вам объяснить, почему, если хотите...". Я не захотел, потому что и так все было понятно.