Однажды в "Знамени"...

Прошли, как положено, годы. Вышла книжечка, вышел ставший пожизненным клеймом «Невозвращенец»; в «Знамя», рекомендованный прекрасным моим книжным редактором Ирой Кабановой, я принес давным-давно написанную «юмористическую» повесть «Бульварный роман». Она пошла, хотя Григорий Яковлевич Бакланов было попросил: «А нельзя ли поз поменьше?» — имея в виду позы любви, описанные в тексте — но я уже был наглый, уперся, и повесть пошла вместе со всеми позами.

С тех пор, десять лет, не публикуюсь ни в какой другой литературной периодике. Дело не только в свойственном всегда и усилившемся с возрастом консерватизме — «Знамя» представляется мне «толстым» журналом моей судьбы. У каждого есть «свое» время — те годы, когда произошло не лучшее даже, а главное в жизни; «свой» город и «свой» район в нем — здесь были главные встречи, здесь и по сей день происходит все главное; «свои» книги — счет перечитыванию потерян; «свои» люди — расходишься на годы, и вдруг снова выплывают, видно, среди них и доживать… И вот «Знамя» — свой журнал. Все, что должно быть связано с «толстым» журналом у русского автора, связано с ним: отказ «сами понимаете, почему», ожидание номера, «в котором пойдет», литературное существование текстов — до сих пор не вытекающее из выхода книг…

Когда-то в «Знамени» же я опубликовал заметку о том, что постсоветское попадание в писатели оставило меня — большую часть жизни проведшего там, в рухнувшем пакостном, но порядке — в недоумении: ну, так я уже писатель или так себе? Как-то не мог принять всерьез эти книги, выходящие без очереди, без лимита бумаги, без главлита, казался себе самозванцем. А сейчас прислушиваюсь к себе… Вроде бы уже привык. Что же поддерживает и укрепляет в самоопределении? «Знамя». Вот журнал, вот в нем мое сочинение вроде удостоверения, полная, только гораздо более достойная замена союзписательскому билету.

Сегодня «Знамя» мне представляется как бы идеальным образом литературного журнала. Если ребенка попросить нарисовать собаку, он нарисует нечто вроде овчарки, если машину — вроде «волги», если домик двускатную крышу, дверь, два окна, трубу с дымом… Примерно так и я: «толстый» журнал? Значит, «Знамя».

Юрий Карякин

Буду крайне эгоцентричен: мало кто помог мне вернуть веру в себя, как «Знамя», т.е. Григорий Бакланов. Я имею в виду статью «Стоит ли наступать на грабли» (No 9, 1987). Писал я ее в упоении и в негодовании (разумеется, на самого себя). Вариантов было чуть ли не тридцать. Речь шла о романе Б. Можаева «Мужики и бабы».

Принес сначала в самую распрогрессивнейшую газету. Отказ. Отнес в самый распрогрессивнейший журнал. Отказ. С горя пошел в ЦДЛ.

Вдруг на Цветном бульваре вижу — «Знамя» (а накануне я поссорился с главным редактором Г. Баклановым). Думаю: дай зайду, небось тоже выдворят. Отдал. Часа через два — звонок жене: статья немедленно идет в ближайший номер. (Писем-откликов на статью было не меньше тысячи. Время было глуповато-восторженное.)

Г. Бакланову дана была милость не трусить не только на войне, но и в мире. Вспомните хотя бы его выступление на XIX партконференции (1988), когда он один противостоял всему залу.

Ему и его заму В. Лакшину я бесконечно благодарен за понимание, сочувствие и помощь. Разногласия — позади.

Уверен: будут написаны истории главных наших «толстых» журналов (такие были только в России), в том числе и история — «Знамени»: В. Кожевникова, Г. Бакланова, С. Чупринина.

С Г. Бакланова и С. Чупринина для меня этот журнал — брат родной «Нового мира». И если С. Чупринин осмелился опубликовать роман с вызывающим названием «Бестселлер» Ю. Давыдова — удивительнейшая и горчайшая перемесь времен, судеб России за целый век, — то это опять помогает одолеть неверие и в свои силы, и в силы родных мне людей.

Евгения Кацева

Легко сказать, опишите какое-нибудь событие из жизни редакции, когда вы там работали. Да ведь каждый день был событием, вернее полон событиями радостными и не очень, сулящими успех или чреватыми неприятностью. Главное же событие, заставляющее мгновенно забыть все свары с типографией, изнурительные торги с цензурой, мелочные препирательства, — появление на столе сигнального экземпляра очередного номера, тепленького, ароматного. Гладишь его, нюхаешь, тетешкаешь, листаешь спереди назад, сзади наперед, и хотя глаз непременно наткнется на какую-нибудь опечатку, оплошность ликуешь несказанно. Не притупилось это ощущение и за сорок пять лет работы в трех журналах, в течение которых через мои руки прошло этих «сигналов» ни мало ни много: 540!