Одни сутки войны

— Возможно… — А подумал совсем другое: «Лебедев сразу разгадал, зачем я сюда примчался. Именно причины нашего поражения там. Да, несмотря на то, что мы наступаем, мы терпим явное поражение, особенно на правом фланге фронта. Нельзя поверить, что у нас войска подготовлены хуже, нельзя даже предположить, что у нас техники меньше, — все это пройденные этапы. Так в чем же дело? Ведь для меня что главное? Примерная одинаковость обороны противника и там, и здесь. И если мне прикажут наступать, я не хочу оказаться в положении тех командармов, которые хотят и не могут выполнить приказ. Я должен знать причины».

— Давайте послушаем, что же все-таки говорит — или болтает? — ваш «язык».

Они прошли в другую половину блиндажа. Там над картой склонились двое — советский полковник и гауптман. Со стороны могло показаться, что над картой колдуют два отлично сработавшихся штабных офицера. Настолько сработавшихся, что они не сразу заметили, как в помещение кто-то вошел. Но когда заметили, оба одним строевым приемом сделали шаг в сторону и назад и вытянулись — старательно и несколько растерянно — все-таки их застали врасплох.

Командарм рассеянно кивнул им и, усаживаясь на табуретку, широко расставил ноги в хорошо начищенных шевровых сапогах (ноги ныли все сильнее и сильнее, приходилось носить что помягче).

— Продолжайте. А вы, товарищ подполковник, переводите для меня.

— Мы говорим по-русски, товарищ генерал-лейтенант.

— Вот даже как?.. Ну-ну, продолжайте.

Лебедев смотрел на командарма и думал, что он все-таки актер. Отличный актер. Как тщательно он скрывает под маской благодушия все, что у него на душе, все, чем он живет сейчас. Ни один самый настороженный наблюдатель не заметил бы фальши в его игре, как никогда не замечал ее Лебедев. Только случай, прикосновение к сокровенному, чем жил командарм, раскрыл перед ним еще одну сторону характера этого внешне тяжелого, замкнутого и даже, кажется, жестокого человека.

И еще подумалось Лебедеву, что, может быть, так и должно быть. Ведь никто до поры до времени не должен знать ни замысла командарма, ни той информации, которой он располагает, ни тех приказов, которыми он руководствуется. Раскрой их раньше времени — и заплатишь сотнями жизней, а может, и своей…

Но эту сложную и противоречивую мысль Лебедев не успел раскрутить до конца.

Полковник и гауптман все еще топтались у стола и не решались продолжать. Ведь для этого им следовало повернуться к командарму спиной да еще нагнуться над расстеленной на столе картой. И они мучились и не знали, как поступить. Командарм, кажется, не смотрел на них, но Лебедев все-таки заприметил в уголках его полных, властно сжатых губ легкую улыбку и с веселым замиранием подумал? «Неужели он и это предусмотрел?» И сейчас же ответил себе: «Конечно, предусмотрел! Ведь должен же он был поинтересоваться картой — на нее же наносятся самые последние разведданные. А он — расселся».

— Неудобно работать? — спросил командарм. — Ну, после сделаете. Садитесь.

И оба офицера — советский и немецкий, сразу избавляясь от неловкости, присели на край нар, что стояли по обе стороны стола.

Полковник в душе сетовал, что не успел нанести на карту все, что рассказал ему гауптман, а гауптман все больше и больше размякал. Его удивляло, что он попал в дисциплинированную армию, со своим, понятным ему, уставом, с ясными и привычными взаимоотношениями старших и младших по званию. И в то же время было в этой обстановке нечто, чего он не видел, не замечал, но ощущал, как ощущает благостное тепло иззябший, усталый человек, попавший в теплый, добротный, благоустроенный дом. Это — взаимопонимание. Оно ощущалось во взглядах, в самой атмосфере, в которой жили и работали эти люди. И даже то, что у, полковника (пленный не знал, что это блиндаж комдива) на столе стоял котелок, а не фарфоровый столовый прибор, как у него, гауптмана, в его, теперь уже бывшем, блиндаже, и то, что капитан в машине так часто переглядывался с бравшим его в плен сержантом, и то, что сержант этот, не спросись офицера, попросил у шофера попить и шофер отдал ему явно офицерскую фляжку, и вот то, что этот большой, внешне сильный и, может быть, именно потому доброжелательный генерал ведет себя так просто, — все это не вязалось с самой сутью его прошлой жизни и нравилось ему, как нравится тепло иззябшему человеку.

— Скажите, гауптман, каким образом вам удается нас бить? А?

Командарм произнес эти слова весело, с усмешкой во внимательных, острых глазах с уже чуть приспущенными, как у старой мудрой птицы, коричневыми веками. Гауптман вскочил, но командарм махнул рукой: сидите.

— Мне нужен не официальный разговор, понимаете? Официально вы с другими поговорите. Важна сама суть. Лупите ведь вы нас здорово.