Одни сутки войны

— А они, значит, как грузятся… Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон, выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое подавай. Ну вот, везу, а мне вперерез по лесной дороге целая экспедиция. Один танк второй тянет, а за ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушечке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику — он тоже в деревне живет. «Куда это, говорю, фрицы налаживаются?» — «Машины, спрашивает, что ли?» — «Да, говорю, и машины…» — «Кто ж их знает, отвечает, должно, на ремонт. А лес, говорит, прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, говорю, тоже в Германию?» — «Да ты что, говорит, заболел? Уши у тебя заложило? Они ж, как всегда, ревут. И я, говорит, ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня осенило. Вот, думаю, значится, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсовцы, драпают. Ночью я, однако, засомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят! На юге у них дела плохие.

— А вы что, ничего не знали о наступлении на юге?

— Откуда ж узнаешь, мил человек? Мы ж тут — как медведи в берлоге на переломе зимы, хоть вой, хоть молчи, никто ничего не услышит и не узнает. Ежели вперед — там солдатня немецкая, хоть что, да проговорится. Ежели назад — там партизаны, нет-нет да листовочку кинут или газетку передадут, а то кто завернет, как в прежние времена, политинформацию сделать. А здесь мы как бы посередине. Никому до нас дела нет.

— Понятно… Партизанам о своих догадках сообщили?

Старик приподнялся от стола, выпрямился и удивленно посмотрел на Андрея:

— Ты что ж думаешь, мил человек, партизаны наподобие грибов? Раз лес, значит, и партизаны? Кому я сообщу? Да хоть бы и сообщил, так, думаешь, они мне поверят?

— Что, из веры вышел?

— Окончательно! Одно то, что партизаны сына моего старшего, полицейского, застрелили. Второе, они знают, что дочка моя замужем за полицаем. А третье, я ведь и сам у немцев в начальниках хожу: вишь какие огороды для панов развел? А ведь работает здесь кто? Бабы! Особенно те, у кого мужья или там сыновья в Красной Армии или неизвестно где. А неизвестно где, по нашим понятиям, — значит, в партизанах. Так что ж ты думаешь, если я их тут гоняю, так они за меня свечку ставить будут? Или своим не шепнут, какой я их гонитель являюсь? Шепнут! Вот почему партизанские разведчики ко мне и не ходят.

— Ну а если наши придут? — несколько обалдело спросил Матюхин. Он не знал, верить ли старику или не верить.

— А что ж мне их бояться? Разберутся!.. Одно то, что хоть и сын он мне, а я его… не очень и жалею. Неудачный он получился. В армии не служил, дисциплинки не знал. Все самогон да бабы. С него при наших никакого толку все равно не получилось бы. А второе, как я замечаю, зять у меня не такой уж дурак. Так, по вопросикам, по заглядкам понимаю: он с партизанами снюхался. Опять-таки третье. Два сына у меня в армии и дочка, поскольку она фершал, тоже не минула. Наши зачтут. Да и я не такой уж дурак. Огородник. Травки знаю преотлично… Тут у нас ферма молочная была. Для госпиталей молоко поставляли. Ну, скажи, напал на скотину мор! Вздутие живота и — копыта на сторону. Вот ведь какое несчастие…

— Что ж вы мне рассказываете? А вдруг я из полицейских?

— Не-ет… Я поначалу погрешил маленько — взгляд у тебя тяжелый, ты, видать, насмотрелся, хоть и молодой. Неулыбчивый у тебя взгляд. А вот у Николы зимнего, сразу видно, свежий взгляд, легкий. А я, мил человек, как с германской вернулся, только хозяйство начал ставить — тут немецкая оккупация. Накрутился. Потом — гражданская война.. То одни, то другие. Потом — поляки прокатились. Ко всему приобвык и многое чего вижу. Так что ты насчет меня не сомневайся, но проверять проверяй. А вдруг я сбрешу? И еще скажу тебе: поостерегись! Тут дозоры с овчарками черными так и шастали. Правда, вчера уже не было. Но могут вернуться.

— Спасибо. Поостерегусь.