Одноэтажная Америка

MARGARET». Стоящий рядом с лодкой невысокий мужчина был одет в полосатую футболку и короткие шорты. Седые волосы обрамляли овальное лицо. Маленькие глаза щурились от яркого солнца. Высокие скулы, загорелая кожа, щетина — у него было уставшее и в то же время очень решительное лицо. Его звали Чарлз Робинс. Он поведал нам свою историю. Робинс говорил без южного акцента, и его голосе чувствовались резкие интонации. Чарлз Робинс был коренным жителем Нового Орлеана в пятом поколении. Его предки приехали сюда с Канарских островов в 1784 году. «Мне было одиннадцать, когда мой отец купил эту лодку, — сказал он. Он рыбачил около тридцати лет. — Я вырос на этой лодке». Когда Робинс только начинал торговать королевскими креветками — они стоили пятнадцать долларов килограмм. Сейчас импортные, выращенные на фермах креветки продают за 2,75 доллара за кило. Из-за высоких цен на газ местные рыбаки не могут продавать свой улов по такой низкой цене. «Мы разорились после «Катрины», и все, что создавалось тридцать лет… пропало. — Он вздохнул, затем продолжил: — Сейчас мы пытаемся выстроить заново нашу жизнь». Дом матери Робинса был полностью разрушен. Его семья — жена и двое детей — потеряла дом, машину и все имущество. Все, за исключением этой лодки. Во время шторма лодка разбилась и затонула. Сейчас он ее восстанавливал. С деньгами очень трудно. «Рыбалка — это мое сердце, а не мой кошелек», — сказал Робинс. Сейчас он нанялся работать плотником, для того чтобы просто оплачивать счета, а по ночам вместе с женой они перестраивали дом. В выходные дни он рыбачит. «Мы не смогли получить помощи от государства, так как наши налоговые записи бесследно исчезли во время шторма. Просто так я ничего не прошу. Я сказал этой леди из администрации малого бизнеса: «Мне нужна помощь, чтобы мы снова смогли встать на ноги»», — с горечью рассказывал он. Когда начался сильнейший шторм, Робинс переправил свою лодку в канал. У всех, кто не сделал этого, лодки разбились. Ураган пришел с западной стороны, скорость ветра была 310 км/час, и волны вздымались на 2,5 метра. «Я не ожидал такого, но я обмотал лодку крепким тросом, так давным-давно учил меня дед, и мы вытащили ее». Его брат был рядом, и они пережидали ураган вместе. Когда поднялась вода, вспоминал Чарлз, она затопила все дома вдоль канала. «Вода поднялась выше окон, а потом стали появляться люди, спасающиеся на крошечных самодельных плотах». Он развел руки в стороны и показал небольшие размеры этих плотов. «Везде были красные спасательные жилеты». Его голос задрожал, и на глаза навернулись слезы. Но люди не могли спастись на этих маленьких плотиках. Лодка Чарлза была их спасением. Чарлз Робинс с братом разместили людей в лодке и всю неделю шторма кормили их припасенными креветками и собирали воду брезентом. Таким образом они спасли пятнадцать жизней. Глава 13 Мемфис Мы покинули Новый Орлеан в шесть часов вечера и отправились в Мемфис, до которого было шестьсот двадцать пять километров пути. На следующее утро мы должны были снимать детский исследовательский госпиталь «Сант Джуд». Владимир рассказал мне о нем по дороге, раньше я ничего о нем не слышал. Госпиталь был основан в 1955 году известным эстрадным артистом Дени Томасом, приверженцем святого Джуда, в честь которого и назвали детский центр. Томас решил построить госпиталь для детей и для начала обратился за помощью к гражданским лидерам и деловым кругам Мемфиса. В Теннесси, как и в других южных штатах, в то время все школы, рестораны, отели и госпитали были разделены по расовому признаку. Томас настаивал на том, что в «Сант Джуде» никакой расовой дискриминации быть не должно. Городская элита в конце концов согласилась, и средства для постройки госпиталя собрали. Томас, американец ливанского происхождения, также обратился за помощью к другим арабо-американским общинам. И вот пятьдесят лет спустя, при участии Американской ливано-сирийской ассоциации благотворительности, госпиталь всемирно признали лидером в исследованиях и лечении тяжелых детских болезней. Познеру рассказала об этом Марла Томас, дочь Дени, и жена его близкого друга Фила Донахью. На следующее утро мы приехали в госпиталь. Это было огромное, восьми- или десятиэтажное, здание. Сначала мы выбирали место для интервью с управляющим фонда госпиталя. Его звали Джон Мозес. Недавно он ушел из большой корпорации и выглядел подобающе. В деловом костюме, уверенный, хорошо говорящий мужчина, с пепельными волосами. Мозес абсолютно не критиковал свою бывшую работу, а наоборот, радовался тому, что деятельность в фонде и вообще миссия госпиталя придала его жизни новый смысл. Мозес с удовольствием рассказывал об уникальности госпиталя, в котором и лечили, и занимались исследованиями одновременно. Открытия, сделанные врачами госпиталя, изменили сам подход к лечению рака и других тяжелых болезней у детей. Несмотря на то что продажа патентов на медицинские открытия — это бизнес, который должен приносить выгоду, госпиталь «Сант Джуд» делится открытиями со всем миром. За один год здесь проходят лечение четыре тысячи детей и подростков, больных раком, ВИЧ-инфекцией и другими страшными болезнями. Лечение получают все пациенты, независимо от того, платежеспособны они или нет. Нас, конечно, впечатлил его рассказ, но больше всего меня поразило, что примерно шесть миллионов американцев регулярно отправляют благотворительные взносы на счет госпиталя и средний вклад составляет 25,68 доллара. В прошлом году, включая все источники поступления средств, они собрали почти шестьсот миллионов долларов. Это приблизительно на десять процентов больше годового бюджета госпиталя. Мы закончили интервью и отправились снимать многоэтажный Детский раковый центр. Я понимал, куда мы идем и кого мы там увидим, но, скажу честно, я совершенно не готов был видеть детей, больных раком. В фойе стояли мягкие кресла и диванчики, на которых расположились матери, отцы, дети. Некоторые дети играли, кто-то шумел, бегал. Но были и другие дети. Они были такие тихие. На их головах не было ни единого волоса. Это было абсолютно дисгармонично и очень неправильно. Когда видишь детей, больных раком или каким-то другим страшным недугом, ты невольно задерживаешь дыхание, тебя бросает в холод и начинает трясти. Такая реакция понятна. Мы интуитивно знаем, понимаем и чувствуем, что дети — это наше будущее, наша надежда. И поэтому видеть малышей в таком состоянии тяжело любому взрослому человеку. Мы поднялись на лифте на второй этаж и оказались в ярко раскрашенной игровой комнате, в которой было много игрушек: большие шары, пушистые зверушки. Несколько семей ожидали встречи с докторами. Я поговорил с Джонсонами и их девятилетним сыном Чейзом. У него была опухоль мозга и тридцать процентов надежды на выздоровление. Его родители переехали в Мемфис, чтобы у сына была возможность жить дома, а в госпиталь приезжать только на лечение. Мать и отец Чейза казались спокойными, рассказывая о состоянии сына, прогнозах и процессе лечения в «Сант Джуде». Спокоен был и Чейз. «У меня нейробластома. Это в моей голове», — сказал он и засеменил, пританцовывая вокруг коробки с игрушками. Каждый ребенок, описывая свою болезнь, просто констатирует факт. На стене висели акварельные рисунки, подписанные больными детьми — «это мой рак». На одних рисунках были нарисованы маленькие черные сферы, на других, размытые пятна и многочисленные пунктиры. Под каждым рисунком детской рукой было написано точное название болезни. Мистер Джонсон, блондин с ясными глазами, производил впечатление честного и спокойного человека. Он был руководителем среднего звена в страховой компании. Он мог позволить себе переехать сюда, в Мемфис, чтобы вся семья могла быть вместе. Джонсон был глубоко признателен госпиталю «Сант Джуд». «Я не знаю, что бы мы делали без них», — признался он. «Люди говорят, что бесплатное лечение, которое вы можете получить здесь, должно быть доступно каждому, как в Европе. Что вы можете сказать по этому поводу?» — спросил я. Мистер Джонсон рассудил: «Да, на самом деле, есть проблемы. Государство оказывает людям недостаточную медицинскую поддержку. Люди ощущают дефицит этой поддержки, многим из них очень долго приходиться ждать своей очереди. Возьмите, к примеру CATscans. Они есть в Теннесси, в Канаде, люди сами платят за лечение». CATscans — коммерческие медицинские центры, которые тратят много средств. В итоге это привело к увеличению стоимости лечения. В Канаде десять миллионов, а в Теннесси шесть миллионов человек получают медицинское обслуживание в подобных коммерческих центрах. Жена Мистера Джонсона и не предполагала, что такая система медицинского обслуживания не только полностью разорит их семью, но и не сможет поддерживать лечение их сына. Мистер Джонсон знал об этом. В госпитале «Сант Джуд» организована маленькая школа для живущих здесь детей. Я заговорил с семилетней девочкой, сидящей за столом. Она только что закончила занятие математикой. У нее совсем не было волос на голове, и под глазами были темные круги. Девочка казалась очень уставшей, рассказывая мне о том, как ее вылечили в госпитале «Ходжкинс». Однако неожиданно у нее случился рецидив. И сейчас она проходит очередной курс химиотерапии. Она говорила и смотрела мне прямо в глаза, я слушал ее, стиснув зубы, и старался не расплакаться. Людям, приехавшим издалека, госпиталь предоставляет квартиры. Обычно один родитель находится с ребенком, а кормилец семьи остается дома. Это жилье построено на средства корпорации «Макдоналдс» и сети магазинов «Таргет». После полудня в одной из таких квартир я беседовал с Анн Салливан. Здесь было довольно уютно, стены окрашены в веселые цвета, повсюду чистота. Анн тридцатилетняя женщина, с каштановыми волосами, оттеняющими бледное лицо, и глубокие, темные глаза. Сидя на кровати, она качала свою десятимесячную малышку, которая потихоньку хныкала. Анн напевала, убаюкивая ребенка, и девочка скоро уснула. Анн рассказывала мне свою историю тихо, осторожно. В четырехмесячном возрасте ее дочке Отумн поставили диагноз: опухоль головного мозга. Полностью удалить опухоль было нельзя, так как в самом ее центре располагались основные кровеносные сосуды головного мозга. Лишь кратковременное, повторяющееся лечение сдерживало рост опухоли. Девочку оперировали восемь раз, и на малышкиной голове была видна пугающая бледно-розовая решетка шрамов. Когда Отумн будет четыре года, ее организм будет в состоянии справиться с возможным кровотечением после облучения, которое уничтожит или по крайней мере уменьшит опухоль. Если облучение пройдет успешно, сказала Анн, мы все равно будет приезжать сюда для контроля. «Это навсегда. «Сант Джуд» всегда будет с нами». — Как развивается малышка? — спросил я. Анн тяжело вздохнула. — Конечно, она отстает в развитии, и она теряет зрение. — Можно ли восстановить зрение? — Это возможно, — сказала она твердым голосом, — но в таких случаях зрение восстанавливается редко. Семья Салливанов раньше жила в Луизиане. Муж Анн работал в Вэл-Марте. У них была медицинская страховка. Их дочь Отумн была застрахована по государственной медицинской программе для детей из малоимущих семей. Когда установили диагноз и малышку начали лечить в госпитале «Сант Джуд», две страховые компании решали вопрос, кто будет платить за лечение в госпитале Мемфиса. В итоге государственная страховая компания согласилась оплатить лечение ребенка, но только в другом штате. Вызов пришел на следующее утро. «Все крутится вокруг денег. Но только не в госпитале «Сант Джуд», — сказала Анн. — Ты просто приходишь к ним, и они заботятся о тебе». Анн с дочкой не платили за жилье в этой квартире. Им предоставили все необходимые медикаменты. Кроме всего прочего, они получали финансовую поддержку в размере ста долларов в неделю. Анн тратила их на еду, ходила за покупками и готовила. Каждые две недели ее муж приезжал навестить их, затрачивая четырнадцать часов на дорогу. Я спросил у Анн, как этот опыт в «Сант Джуде» повлиял на нее. «Я совершенно изменилась, — она с трудом подбирала слова. — Я словно впервые открыла глаза. Сегодня я знаю, что такое может случиться с каждым». Позже я зашел в крошечный приход в Детском раковом центре. Человек пять сидели на скамейке перед маленьким алтарем, на котором лежала книга. В эту книгу люди записывали самое сокровенное, обращаясь с мольбой к Господу. Я заглянул в книгу. Последняя запись была такой: «Дорогой Господь, взываю к твоей доброте. Молюсь о здоровье моего сына Чейза». * * * Я люблю старые отели. В Мемфисе отель «Пибоди» считался лучшим на юге. Так что через день после нашего посещения госпиталя «Сант Джуд», я проснулся рано и направился в центр города позавтракать. Центр города Мемфиса небольшой, всего около десяти кварталов. Я сразу заметил большое яркое здание. Это был отель «Пибоди». Я зашел внутрь, прошел ряды модных магазинов, задержал взгляд на желтой футболке с утками в одной из витрин. Вспомнил, что слово «Пибоди» ассоциировалось у меня с утками. Потом я оказался в просторном фойе, все выглядело очень достойно. Резные потолки, ковры, уютные диванчики, большой рояль возле бара. Время здесь словно остановилось. Я поинтересовался у администратора, сколько стоит номер. Она ответила с легким русским акцентом. И когда я произнес фразу на русском, она улыбнулась. У нас давно не было хорошего завтрака, и я потратил кучу времени, изучая меню. В итоге я заказал копченого лосося, апельсиновый сок и кофе. Наконец все принесли, и я понял, что сделал правильный выбор. Блюдо было прекрасно сервировано: тосты, салат, тоненькие кружки красного лука, яйцо, мягкий сыр и много лосося. Этот завтрак был особенным для меня, я наслаждался каждым кусочком. Много дней подряд мы питались фаст-фудом, и мне было с чем сравнивать. Когда ко мне подошла официантка, я спросил ее об утках, она улыбнулась. «Мы держим уток в отеле уже пятьдесят лет. Каждый день, в одиннадцать утра, они заходят в лифт и ковыляют по фойе к основному входу на завтрак. Несколько сотен людей приходят сюда каждый день посмотреть на это». Уже уходя, я подошел к витрине с той желтой футболкой. Подумал, что было бы неплохо купить маленький подарок моему сыну Дилану. Но магазинчик был закрыт, и я зашел в соседний, в котором продавались стильные рубашки, костюмы и брюки. Я открыл дверь и увидел безупречно одетого стройного седого мужчину. У него было узкое лицо, широкий лоб и внимательный взгляд. — Могу я вам помочь? — спросил он с южным акцентом. — Я присматриваю подарок для моего сына. — Я могу вам кое-что предложить. — Ну, я еще точно не знаю, что мне надо. — У нас все равно это есть. Он представился: — Мистер Бернард Лански. Мне 79 лет. Он показал мне несколько очень хороших галстуков. — Лучший шелк, сделано в Италии, — сказал мистер Лански. Я посмотрел на этикетку. — Семьдесят пять долларов? Довольно дорого для галстука. — Могу предложить его за шестьдесят пять. Кто откажется от такой скидки? — Хорошо, я куплю его. Мистер Лански принялся заворачивать и упаковывать галстук, а я обратил внимание на две фотографии, висевшие на стене. На фотографиях был Элвис Пресли. На одной из них он был в костюме, на другой стоял и смотрелся в зеркало. На этой фотографии был еще один мужчина. Я вдруг понял, что это мистер Лански, только полвека назад. — Это, должно быть, ваш сын? — спросил я. Мистер Лански поднял глаза: — Я продал Элвису его первый и его последний костюм. Мистер Лански рассказал мне, что сразу после Второй мировой войны он занялся отцовским бизнесом. Сначала они продавали армейскую одежду, вернее, то, что осталось после войны, — брюки, сюртуки, головные уборы. А уже в начале пятидесятых они стали продавать новую хорошую одежду, сначала ее покупали в основном чернокожие. «Элвис в то время работал в театре, и, бывало, в перерыве он заглядывал в магазины на Биил-Стрит. Ему нравилась хорошая одежда. Иногда он заходил в храм послушать церковную музыку. У него тогда совсем не было денег. Однажды Элвис купил рубашку за пятнадцать долларов, тогда, в пятидесятые, это было дорого. Неделю спустя он купил еще одну и радостно сообщил, что собирается ехать на шоу Эда Салливана в Нью-Йорк, и ему нужна красивая одежда. Я все показал ему, назвал цены. — У меня нет таких денег, — сказал он. — Да у тебя проблемы, парень. Но, я думаю, мы решим это. Как только у тебя появятся деньги, ты рассчитаешься со мной. Только не заставляй меня бегать за тобой. — Хорошо, — сказал Элвис и сдержал обещание». Я объяснил суть нашего проекта мистеру Лански и спросил, сможет ли он дать интервью. После звонка своему сыну он согласился. Спустя час мистер Лански рассказывал нам об Элвисе и о том, как он начинал свой бизнес. — В чем секрет успеха вашего дела вот уже в течение шестидесяти лет? — спросил я. — Я очень много работаю. А еще я предугадываю желания клиентов. В магазине вы должны купить самую лучшую, модную вещь. А самое главное, вы должны понимать, для чего именно она вам нужна. — Вероятно, утки, живущие в отеле, делают вам бизнес. Он поднял бровь. — Ну конечно, ежедневно у нас собирается человек двести — триста. И если ты упустишь своего покупателя, это твоя вина. Я попросил его закончить фразу: «Для меня быть американцем значит…» — Просто жить. Принимать жизнь такой, какая она есть, — ответил мистер Лански. — У Соединенных Штатов устойчивая экономика, и они политически сильны в мире. Как вы считаете, каким образом мы можем это использовать? — спросил я. Он быстро ответил: — Будь просто хорошим человеком. И все будет отлично. Если ты нравишься людям, они будут возвращаться к тебе. Это на самом деле так. Все эти войны — «bullshit». * * * На карте Соединенных Штатов штат Теннесси занимает не так много места. Мы проехали по нему на машине с востока на запад, а это ни много ни мало шестьсот пятьдесят километров. Мы довольно долго ехали, прежде чем нашли место, где можно поесть. По дороге ресторанов не было, и мы заехали в небольшой городок, где нашли кафе с неоновой вывеской. Мы зашли внутрь и увидели небольшие кабинки с мягкими сидениями, покрытые красным винилом. Шесть столов занимали остальную площадь помещения. Рядом с барной стойкой сидел кассир. Это было настоящее американское кафе в стиле шестидесятых. Владимир улетел в Вашингтон на интервью, а Иван Ургант — в Москву, на телевизионное шоу. На ужин собралось человек десять. Напротив меня, за другим столом, трое мужчин пили кофе. Одному из них было около шестидесяти, он был полноват, одет в рубашку с короткими рукавами и бейсбольную кепку. Мужчина вероятно любил приходить сюда вечером немного поговорить и выпить кофе. Рядом с ним сидел молодой человек с взъерошенными волосами и бородкой. Он был бледен, под глазами обозначились темные круги. На другом конце стола за мной наблюдал небритый мужчина в рабочем комбинезоне и соломенной шляпе. На вид ему было лет сорок. Он холодно смотрел на нас. Я кивнул им. — Как дела? Они кивнули в ответ, и пожилой мужчина полюбопытствовал: — Откуда эти парни? — Я из Монтаны, остальные из России. — Из России? — все трое повернулись в нашу сторону. — Мы — съемочная группа, снимаем документальный фильм об Америке, путешествуем по всей стране. Сорок дней мы были в дороге. Мужчина постарше задавал вопросы, расспрашивал о нашем путешествии. Я рассказал им о путешествии Ильфа и Петрова. — Видели что-нибудь особенно интересное? — спросил он. — Да. Много всего интересного. Я думал, что знаю свою страну. Оказалось, это не так. Я увидел то, о чем и не подозревал раньше. — Например? Я немного подумал. — Например, мы были в Пеории. Там стоит памятник Абрахаму Линкольну, в натуральный рост человека. И когда ты встаешь рядом, то вдруг понимаешь, что он был обычный нормальный человек. Мужчина понимающе закивал. Через секунду мужчина в комбинезоне произнес: «А мне не нравится Линкольн». Он говорил это медленно, тяжело роняя слова, глядя мне прямо в глаза. За всю мою жизнь я никогда не слышал, чтобы кто-то сказал такое. Но я научился за много лет, работая с простыми людьми, говорить так же медленно, как они. «Что ж, а мне нравится». Мы уставились друг на друга. На что он способен, я не знал, но меня это не сильно беспокоило. Это был его вызов. Пожилой мужчина обронил: «А мы попадем на ТВ?» Валерий обернулся и предложил взять у них интервью. Я был все еще рассержен, но согласился. «Мы опрашивали многих людей по всей стране, — сказал я, — просили их рассказать об Америке. Мой директор интересуется, готовы ли вы поговорить с нами перед камерой». Пожилой мужчина сказал, что ему нужно идти, остальные кивнули. Хозяйка кафе и ее друзья проявляли все это время любопытство, и я предложил им присоединиться к нам. Они присели рядом. Я протянул руку мужчине в рабочем комбинезоне: «Брайан Кан». Он пожал мне руку в ответ и сказал с тяжелым южным акцентом: «Клем Джексон», потом кивнул на молодого парня: «Это мой сын». Пока устанавливали камеры, я задал Клему Джексону несколько вопросов. Клем родился и вырос в этой части штата Теннесси, женат, у него 11 детей. Чем он только не занимался — работал плотником, на строительстве ограждений, лесорубом. Молодой парень — его старший сын, они часто работают вместе. Я спросил, где они живут. — Недалеко отсюда, — он показал направление движением головы. Я задал несколько вопросов и хозяйке кафе. Ей было немного за сорок, она приехала из другого города, купила это кафе и открыла свое дело. Женщина была настроена очень дружелюбно. Я попросил Клема Джексона закончить фразу: «Быть американцем для меня значит…» Он подумал немного. — Быть свободным. Делать, что хочешь. — Как насчет остальных? Они все согласились. Я рассказал им, что большинство людей, с которыми мы разговаривали, говорили то же самое. — Позвольте мне задать вам следующий вопрос. Как вы думаете, должны быть законы, ограничивающие персональную свободу, и если да, то в чем именно? Тишина. — Что ты думаешь об этом, Клем? — Они хотят запретить нам курить. — О’кей. Но ты так говоришь, вероятно, потому, что не поддерживаешь такое ограничение твоей свободы. Может быть, что-то другое? Сын Клема впервые заговорил, показывая пожелтевшие от табака зубы. — Да. Гомосексуалисты не должны иметь право официально жениться. — Почему ты так думаешь? — Потому что так написано в Библии. Я повернулся к хозяйке кафе. — А вы что думаете? Должны ли существовать законы, ограничивающие личную свободу? Она задумалась и сказала: — Вы знаете, я никогда не думала об этом. Глава 14 Вашингтон Мы переночевали в отеле Арлингтона и уже на следующее утро отправились в путь. Дорога наша проходила через мемориальный мост Теодора Рузвельта. Мне всегда нравилась широкая река Потомак, по которой плывут маленькие лодочки и вдоль берега которой растут пышные деревья. Наш путь лежал из Вирджинии в Вашингтон — столицу страны. И в этот сентябрьский день мы были в прекрасном расположении духа. Каждый хотел поделиться своими воспоминаниями о нашем путешествии через весь американский континент. Мы подъехали к пологому спуску авеню Конституции. Широкие улицы, просторные лестницы… По правой стороне сквозь деревья просматривается мемориал Линкольна. На другой стороне Рефлектин Пол и монумент Вашингтона за ровной линией американских флагов, развевающихся на ветру, чуть выше — Белый дом. Несмотря на взлеты и падения, безмолвным свидетелем которых он был, он все еще величественно выглядит. Мы зашли в Национальный архив. Я никогда раньше здесь не был: римские колонны, мраморные лестницы, безукоризненно отполированные полы. Мы прошли по длинному холлу мимо исторической экспозиции, затем свернули направо к ротонде. Тишина. Ни одного человека. Я сразу понял, что зал закрыли для посетителей, зная заранее о приезде съемочной группы. Мы с Познером вошли в открытые двери, было слышно эхо наших шагов. Здесь, вдоль стены, в больших стеклянных боксах, были выставлены подлинники Декларации независимости, Конституции и Билля о Правах. Мы подошли ближе. Текст Декларации был едва разборчив. Под воздействием света чернила утратили свой цвет. На левой стороне свитка была видна небольшая загогулина, отметина, оставленная детской рукой. Однако кое-что нам все-таки удалось разобрать. Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье. Мы стояли и смотрели. Каждый из нас сознавал всю значимость этих документов. Я рассматривал фрески на стенах ротонды, на них изображены авторы Конституции. Джефферсон, протягивающий Гамильтону Декларацию, и Вашингтон, величественно стоящий справа в белых королевских одеждах… Эти изображения не в состоянии передать, насколько разными были эти великие люди. Одно совершенно очевидно — они были провидцами. * * * По авеню Конституции мы направились к мемориалу вьетнамской войны. Стая канадских гусей по-хозяйски, вальяжно разгуливала по траве в тени большого дуба. Светило яркое солнце. Мимо нас проезжали велосипедисты, пробегали люди, совершающие свои утренние пробежки. Наконец мы подошли к монументу и увидели группу людей, ветеранов Вьетнама. Мужчина, стоявший впереди группы, держал плакат, одна из женщин несла венок. Я заговорил с мужчиной, оказалось, что он бывший моряк. Затем еще несколько человек присоединились к нашей беседе. Я рассказал им о нашем проекте, а потом спросил, готовы ли они дать интервью. Эти уважаемые пожилые люди, казалось, были польщены таким вниманием. Меня многое интересовало. Как война повлияла на каждого из них? Удовлетворяет ли их социальная политика государства? Все ли их медицинские нужды удовлетворены? Они стали переглядываться и очень внимательно следили за ответами друг друга. Когда они промаршировали к месту возложения венков, мужчина из этой группы подошел к нам. На нем был старинный головной убор кавалерии США, синий с золотыми галунами. Похожие головные уборы были в ковбойских и индейских фильмах моего детства. Он был коренаст, около 175 сантиметров, широк в талии, его рукопожатие было крепким, он взглянул прямо в глаза и представился Беном Джонсоном. Он рассказал нам, что он здесь один, приехал из Нью-Йорка, занимается поиском документов двух своих друзей, убитых во Вьетнаме. Голос его дрожал, а в глазах стояли слезы. Я выразил ему свое сочувствие, и мы продолжили говорить. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом и все эти сорок лет он старался забыть о гибели друзей. И ему это почти удалось. А недавно его выпустили из тюрьмы, куда он попал на шесть недель за избиение жены. Будучи в тюрьме, он принимал медицинские препараты и сейчас чувствует себя намного лучше. Бен признался, что много раз находился в клинике для душевнобольных, и только спустя многие годы ему поставили диагноз — посттравматическое расстройство психики. Он старался восстановить отношения со своими детьми. Во время разговора Бен успокоился, как будто наша беседа придала ему сил. Потом он сказал: «Видите ли, это я убил одного из них, одного парня из моего отряда. — В его глазах не было слез, но его лицо выражало сплошную боль. — Это был несчастный случай. Они были впереди, заплутали в джунглях и оказались против нас. Я дал очередь из автомата и убил его». Он признался, что написал письмо семье этого убитого парня, в котором рассказал о случившемся, и после этого почувствовал небольшое облегчение. Бен согласился дать нам интервью. Пока мы ждали камер, я поинтересовался, что он думает о войне в Ираке. «Это безумие! — выпалил он. — Буш — нацист и идиот». Глядя в камеру, он рассказал о своем прошлом, о гибели друзей. Но его рассказ не совпадал с тем, что он говорил нам до этого. Я задал ему вопрос: «Вы многое пережили, видели реальную войну. Как вы думаете, каково отношение американцев к войне сегодня?» «Президент Соединенных Штатов делает все, что только может. Он старается защитить свободу и защитить нас», — ответил он. Я сказал, что понял его, но он не ответил на мой вопрос, и я повторил его. Он заморгал. «Свобода — это иллюзия свободы. Все мы не так уж свободны. Мы должны делать все необходимое, чтобы защитить демократию и свободу в мире». Затем он пожал мне руку и зашагал прочь. * * * Валерий и Владимир разглядывали книжку на латунном постаменте, рядом с Вьетнамским мемориалом. Я поинтересовался, что это за книга. Они объяснили, что в ней перечислено 58 195 фамилий людей, погибших во Вьетнаме. Два моих одноклассника были убиты на этой войне. Я и раньше бывал здесь, но так и не мог найти их имена в этом скорбном списке. Сигурт Мессер учился со мной в выпускном классе высшей школы. Он был немного выше меня, с короткими каштановыми волосами. Мы не были с ним близкими друзьями, но он мне нравился, у него было потрясающее чувство юмора. Мы оба увлекались спортом, бегали на средние дистанции, и у нас было что-то вроде соперничества. Однажды я поздно пришел на тренировку. Еженедельный забег на шестьсот метров уже стартовал, я окинул взглядом дорожки, отметил, что Сигурт в лидерах. Я был за дорожками, примерно посередине дистанции. Я решил спрятаться и присел на корточки за чанами с краской. Дождался, когда пробегут ребята, Сигурт все еще был впереди. Я сделал рывок и догнал его. Когда я вдруг оказался рядом, он крайне удивился и удвоил усилия. Я вызывающе ему улыбнулся, и обогнал его, выиграв с большим преимуществом. Потом, в раздевалке, я ему признался в своем трюке, и мы от души посмеялись. Все эти годы я вспоминал о его смерти, сожалея о потере. Я нашел его имя в Книге памяти. Сигурт Мартин Мессер, Эльдридж, Калифорния. Морские силы США, убит 10 июля 1967 года. Панель 23 Е, строка 44. Мы с Владимиром решили найти его имя на стене памяти. На черной мраморной стене было высечено множество фамилий. Я начал смотреть снизу, с буквы V. Мы стояли напротив стены, и наши лица отражались на этом камне как в зеркале. Я сосредоточился на подсчете строк, боясь ошибиться. «Раз, два, три… двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть… сорок один, сорок два…» Мой палец остановился на сорок четвертой строке и заскользил по горизонтали. Я дотронулся до строки с его именем. Это было похоже на удар током. Я отшатнулся и отступил назад. Потом я отвернулся и быстро спустился вниз. Так я стоял долго, смотря на памятник Вашингтону, и слезы катились по моему лицу. * * * Мы с Владимиром поднялись по ступенькам к мемориалу Линкольна. На ступеньках было много разных людей, они разговаривали, ели, фотографировались. Между колоннами виднелась статуя великого Линкольна. Я подошел к нише, чтобы увидеть выбитую на камне цитату из его второй инаугурационной речи: «…все мои мысли заняты надвигающейся гражданской войной. Все боялись этого и думали, как это можно предотвратить. Обе стороны были против войны, но… одни были скорее готовы воевать, чем дать нации выжить, другие приняли войну, вместо того, чтобы дать нации погибнуть, и пришла война. Никто не ожидал такой масштабной и продолжительной войны… Каждый хотел легкого триумфа, но результат был поразителен. Противники читали одну Библию и молились одному Богу, и при этом каждый хотел гибели другого. Это может показаться странным, что люди смеют просить Божьей помощи для того, чтобы разделить хлеб, заработанный потом других людей, но не судите, и не судимы будете. Эти мольбы не могли быть услышаны, и никто не получил ответа… Мы искренне надеемся, горячо молимся о том, чтобы это громоподобное эхо стихло и растаяло. Да, Господь будет карать нас, пока все обиды, нанесенные рабам за 250 лет непосильного труда, не будут отомщены, пока каждая капля крови от всех ударов плетью не будет оплачена другой каплей от карающего меча, так было сказано три тысячи лет назад, мы должны признать, что слова Господа справедливы и сейчас». Мы спустились вниз по ступенькам и остановились. Владимир спросил, каково мое мнение — мог бы Линкольн сегодня быть избран президентом. Мне было трудно говорить об этом, но я высказал некоторые мысли. Я думаю, что нет: Линкольн был избран в свое время, потому что проблемные вопросы того периода были очевидны для американцев, и он четко обозначил их перед избирателями. Сегодня наш кризис, как паутина, замаскирован и невидим. Я вспомнил, что в 1963-м Мартин Лютер Кинг говорил на этих ступенях, участвуя в митинге по гражданским правам. Он произнес речь, которая называлась «У меня есть мечта», теперь она известна каждому школьнику Америки. Я предложил Владимиру записать его комментарии в том же месте, где когда-то стоял Кинг. Пока устанавливали оборудование, я думал о другой речи Мартина Лютера Кинга, которую он произнес за несколько недель до его смертельного ранения. Шла война во Вьетнаме, и он долгое время хранил молчание. В конце концов, не слушая наставлений своих политических консультантов, он вышел и объявил: «Я прерываю мое предательское молчание». Он говорил о разрухе, царившей во Вьетнаме, где земля, дома и вся инфраструктура почти полностью разорены. Он подчеркнул, что война — «это привилегия и удовольствие, которые исходят от несметной выгоды, получаемой от заграничных капиталовложений». Еще он сказал: «Война во Вьетнаме является симптомом глубокой болезни американского духа… Я убежден, что, если мы возьмем верх в мировой революции, мы должны как нация претерпеть радикальную революцию наших ценностей. Мы должны стремительно менять материальное сознание общества на сознание, ориентированное на человека. До тех пор, пока машины и компьютеры, выгодные мотивации и право на собственность считаются более важными, чем человеческая жизнь, мы не преодолеем разрушительных действий расизма, материализма». Эту речь не преподают в американских школах… * * * Долгое время я восхищался Томасом Джефферсоном, считая его величайшим мыслителем своего времени. Давным-давно один мой друг подарил мне книгу «Жизнь Томаса Джефферсона. Избранные сочинения». Эта книга все еще в моей библиотеке. С тех пор как я стал взрослым, я не бывал у мемориала Джефферсона. Мы появились здесь в солнечный полдень. Навстречу нам сходили по лестнице молодожены. Я поговорил с ними, они сказали, что это памятное место, куда часто приезжают молодые пары. Мы с Владимиром обошли вокруг ротонды и вышли к центру мемориала. Здесь стоял Джефферсон, высокий и стройный, его узкое лицо демонстрировало пытливость, ясность ума и мудрость. Надписи на стене гласили: «Очевидно, что все люди созданы равными… Господь создал мировоззрение свободным… Ни один человек не должен вынужденно поддерживать какую-то религию или учение или как-то по-другому страдать от давления на его религиозные воззрения… Господь дал нам жизнь, дал свободу… Отношения между хозяевами и рабами — это деспотизм. Ничего не может быть более определенного в книге судеб, чем то, что люди должны быть свободны…» Человек, который подвержен расовым и другого рода стереотипам, тем не менее считал индейцев и женщин равными себе. Человек, который считал Иисуса светочем морали, однако не веровал. Он был первым пропагандистом доктрины естественных прав, который говорил, что мужчина не имеет права протестовать против своего социального долга. Привилегированный человек, он писал: «Опыт показывает, что человек — это единственное животное, которое истребляет свою собственную доброту, к которой я могу взывать все время… основная молитва бедных к богатым». Я смотрел на прекрасную статую и думал об этом человеке. Он был полон противоречий, также как и каждый из нас. Я задумался, почему мы пытаемся упростить его учение, как и многое прочее… * * * Мы проехали южнее в Мэриланд, чтобы снять репортаж в пятидесятнической церкви для чернокожих. Парковка была достаточно большая, в основном на ней стояли новые машины. Люди были прекрасно одеты: мужчины в черных костюмах, женщины в воздушных, ярких цветных платьях. Нас встретил пастор. Это был большой мужчина: ростом около ста девяноста сантиметров, и весом не меньше ста сорока пяти килограммов. На нем был черный сюртук с французскими манжетами, запонки, на руках золотые часы и кольца. Его необъятные размеры привлекали наше внимание. И только потом мы заметили его лицо, длинный, выдающийся нос и очень умные глаза. Мы брали интервью в его маленьком офисе. Он говорил хорошо, вдумчиво, мягким, высоким голосом. Он сказал, что его паства не так уж богата — средний класс, в основном это отличные профессионалы. «В нашем районе встречаются проявления расовых предрассудков, — сказал он, — но кое-что меняется и афроамериканцы стали занимать лидирующее положение в округе». Он сам был членом нескольких комиссий. Я упомянул, что Мартин Лютер Кинг был мастером социальных суждений, что, по его мнению, церкви для чернокожих сыграли критическую роль в движении за гражданские права, и мне интересно, вовлечены ли его прихожане в это движение. Расизм и бедность, конечно, очень важные вопросы, сказал он, но это не основные темы его проповедей. Главное — спасение души. Пока мы беседовали, заиграла музыка, прихожане запели и захлопали в ладоши, аккомпанируя хору, пианино и барабану. Ритм музыки был очень красив, в чудесных традициях церковного пения чернокожих, здесь совсем не нужны были усилители звука, хотя они и были включены. Позже, когда я прошел назад в большой холл, я вынужден был прикрыть уши ладонями. Прихожане пели два с половиной часа, но до того, как проповедь началась, я находился в холле. Здесь висела картина, изображающая чернокожего ангела на голубом фоне, рядом сидела небесной красоты женщина, с безупречным маникюром. Маленькая девочка лет шести сидела слева от нее, мальчик постарше — по правую руку. Девочка что-то говорила, а мальчик, ангел и женщина внимали ей, и большие крылья ангела обнимали детей. Шесть или семь женщин прошли мимо, пока я здесь сидел, и каждая улыбнулась мне. Проходящие мужчины кивали без улыбки. Я прошел в мужскую комнату вымыть руки, там стоял мальчик. Ему было около одиннадцати, красивое, ясноглазое лицо и очень короткие волосы. Он стоял перед зеркалом прямо, словно проглотил шомпол, и изучал свое отражение в зеркале. Он был одет в черный жакет и брюки и сверкающие черные ботинки. Его белая рубашка была жестко накрахмалена, размер ворота — большой, но галстук завязан аккуратно. «У тебя очень милый костюм». «Я стараюсь хорошо выглядеть», — ответил он с достоинством и уверенностью. Мы вышли вместе, и я проследил за ним глазами, он занял свое место в хоре. Наконец, заговорил пастор. Он снял свой черный жакет, и белая рубашка визуально даже увеличила его размеры. Пастор читал с пюпитра, очень эмоционально, ритмично и отрепетированно. Вся паства вторила ему: «Да это так!», «Это правильно!», «Аминь, брат!», «Славим Господа нашего!» Я думал, что долгое, долгое время в моей стране только церковь была убежищем, единственным местом, где черные американцы могли чувствовать себя под защитой, собираться вместе, находить прибежище, находить надежду в доме их Господа. Богатство не столь важно, говорил пастор, и его золото бряцало на руках. «Все равно вы попадете в рай или ад. Вы не должны быть верующими, лишь страшась ада, но из любви к Иисусу». Он сказал, что Иисус говорил с ним прямо перед проповедью: «Да, твои мольбы услышаны». «Аминь! — отвечали ему люди. — Аминь!!!». * * * Спустя час мы парковались перед домом пастора, чистые дорожки извивались между безупречными домиками. Пастор пригласил на наше интервью всю свою большую семью и некоторых прихожан, но сначала нам предложили прекрасный ужин. На длинном «шведском столе» были курица, свинина, мясные ребрышки, зеленые бобы, картофельный салат, легкие напитки и десерты. В нашей команде все были белые, и это только придавало остроты нашему разговору. После ужина все собрались в большой гостиной. Пастор расположился на диване, держа на руках свою двухлетнюю внучку. Она все еще была одета в белое платьице, перевязанное поясом, с цветами на талии, и оно оттеняло ее шоколадную кожу и темные глазки. В ее ушах поблескивали крошечные сережки. Мы с Владимиром присели напротив пастора, все остальные мужчины стояли вокруг, уступив места в креслах дамам. Пока Владимир рассказывал о нашем проекте, люди слушали, не слишком вдаваясь в подробности. Он шутил, и женщины улыбались, но не мужчины. Он начал интервью с вопроса о «белом бегстве», то есть о том, что, если афроамериканцы переезжали в район, белые уезжали из него. Случалось ли такое здесь? После небольшой паузы заговорила одна из женщин. Она выглядела примерно лет на тридцать, у нее было овальное лицо с большими глазами, очки и длинные волосы, говорила она ровно и твердо. «У нас смешанный район, здесь примерно сорок процентов чернокожих и шестьдесят процентов белых жителей». Недавно одна белая семья переехала, и семья чернокожих въехала в их дом. Она сказала, что вообще-то белые волнуются потому, что если чернокожие поселяются в районе, то стоимость недвижимости там может уменьшиться. «Мы хотим абсолютно того же, что и все остальные, — говорила она. — Хороший район, отличный дом, хорошие школы». Владимир поинтересовался, предпочитает ли она смешанный район, или это не имеет значения. «Я предпочитаю смешанный район, здесь дети могут учиться и узнавать другие культуры». Остальные слушали и кивали. Я спросил, поддерживают ли взрослые расовые различия. Другая женщина ответила: «Нет, я так не думаю». Затем она добавила: «Я думаю, люди сами распоряжаются своей добротой. В отношении белых, так или иначе, присутствует некоторая холодность. Я не знаю почему. Одни наши белые соседи не такие дружелюбные, как две другие чернокожие семьи по обеим сторонам от нас». Все согласно закивали. Сначала заговорил красивый молодой мужчина. Ему двадцать два года, его жене двадцать один, у них собственный дом в другом районе. «У нас белые соседи, и все мы прекрасно ладили. Мы всегда общаемся при встрече. С одной пожилой женщиной — соседкой мы особенно дружим. Но другие пожилые чернокожие не особенно разговаривают с нами». Он полагает, что некая напряженность присутствовала из-за того, что они с женой были собственниками дома, тогда как другие чернокожие — нет. Женщина, которая первой стала отвечать на вопросы, пыталась пошутить: «Материальный статус — это основная проблема. Некоторые люди не будут дружить с теми, кто живет в трейлерах. У всех есть свои пунктики». Все засмеялись. У пастора был уставший вид, голос немного охрип после службы: «Вероятно, все люди чувствуют себя более комфортно с теми, кто похож на них самих. Я не считаю, что это расизм». Познер сказал: «О’кей, пока они не выяснят, кто живет лучше…» «Да, правильно! Да, да», — в гостиной с этим все согласились. На вопрос, обсуждаются ли расовые разногласия в школах, ответила девочка-тинейджер: «Нет, у нас не поднимаются такие вопросы. Учительница сказала, что «это может задеть чьи-нибудь чувства, поэтому мы не будем говорить об этом в классе».» Восемнадцатилетний парнишка с грустными, умными глазами продолжил: «Учителя больше всех нервничают по этому поводу и никогда не будут поднимать эту тему». Познер спросил: — Хорошо, но вы же изучаете историю Соединенных Штатов, Гражданской войны, рабства, вы знаете о Линкольне? — Конечно, — согласились все. Мальчик лет шестнадцати, с маленькой бородкой, сказал: «Нас больше интересует будущее». Настала очередь пастора: «Для чего постоянно помнить о неприятностях? Зачем концентрироваться на том, что уже случилось? Мы не можем изменить прошлое, мы можем лишь учиться на своих ошибках и жить дальше». Его внучка свернулась у него на руках, прислонившись щекой к его огромной груди. «Я обращаюсь к нашей Библии, и Господь говорит: «Не забывайте прошлое, но направляйте силы свои в будущее».» Молодой парень, владелец дома, добавил: «Один год, в течение которого изучают американскую историю, — этого явно недостаточно. Возьмите, к примеру, нынешнее поколение. Для того чтобы только учить историю, есть все — Интернет, библиотеки, все члены твоей семьи еще живут рядом. Ты можешь изучать историю не только в стенах школы». Пастор взмахнул в экспрессии длинным пальцем: «У нас так много этих художественных и документальных фильмов, зацикленных на этой теме, я даже не собираюсь их смотреть. Я отказываюсь. Даже если ты не был участником событий — эти фильмы поднимают из глубины души чувства ненависти и озлобленности. Наших мужчин избивали, волочили веревками за вагонами и машинами, наших женщин насиловали… Я не буду концентрироваться на таких вещах, даже если это и случалось. Если мы будем помнить эти вещи, мы никогда не переживем этого. Мы будем всегда говорить только о том, что белые люди делали с нами». Мы благодарили всех за гостеприимство, они нас — за то, что мы пришли. Мы говорили больше часа, довольно открыто и честно, черные и белые. Я прожил в Америке 59 лет, и у меня не было подобного опыта. * * * Однажды мне сказали, что американцев больше всего на свете интересует религия и бейсбол. И конечно, они намного серьезней относятся к бейсболу. И это так. И совершенно естественным окончанием нашей американской одиссеи было посещение игры на стадионе имени Роберта Кеннеди, где Washington Nationals принимали Atlanta Braves. Когда Ильф и Петров были в Америке, бейсбол считался всего лишь приятным времяпрепровождением, и их описания были довольно сдержанны. Бейсбол — это медленная, с перерывами, игра. Чтобы посмотреть игру целиком, вам понадобится два-три часа, и обычно на стадионе все легко общаются. Когда я был ребенком, бейсбол был главным видом спорта. Почти все мальчишки играли и организовывали маленькие лиги — на задних дворах, песчаных пустырях, на улицах. Девочки были лишены такого удовольствия. Я играл в Малой Лиге три сезона, и часто воспоминал об этом. Это самые яркие впечатления моего детства. Нашими кумирами были не артисты, не политики и не кинозвезды. Это были бейсболисты! На самом деле бейсбол уже тогда был бизнес-проектом, но мы не знали этого, это была наша игра, наша команда. Конечно, я был фанатом Brooklyn Dodgers. Могло ли быть по-другому? Они преодолели расовый барьер, взяв в команду Большой Лиги Джеки Робинсона. Он стал героем для меня и миллионов других таких же, как я, однажды я видел его игру на Ebbetts Field. Само собой, фанаты Доджерс и все правильные ребята ненавидели этих ужасных нью-йоркских янки. Это была непобедимая команда жирных котов и одна из последних, которая приняла чернокожих игроков… Пятьдесят лет спустя «правильные ребята» все еще недолюбливали янки. Так что я был ошеломлен, когда узнал, что Владимир Познер… да — болеет за янки! Это невозможно! Но это правда. Этому не было бы никакого извинения, но у него есть веская причина. Его мама была знакома с Джо Димаджио, сказочным нападающим янки. Вместе с Бейби Русом и Джолтином Джо они были самые популярные игроки за все время существования клуба. И кроме того, десятилетия спустя, когда они с Филом Донахью уже сделали несколько телемостов, когда Владимир стал заметной фигурой, Джо Димаджио, уже пожилой человек, появился у него в офисе. Он представился и подарил Владимиру бейсбольную кепку со своим автографом: «Владимиру Познеру, человеку, которого я всегда хотел встретить! Джо Димаджио». Я сказал, что да, что этого почти достаточно, чтобы быть фанатом янки. В сырой, теплый и солнечный полдень мы приехали на парковку стадиона, за полтора часа до начала игры. Наше раннее прибытие было только маленьким следствием большой трагедии — все нарастающей коммерциализацией бейсбола. Самый большой вопрос на сегодняшний день для болельщиков и владельцев клубов — полностью ли игра контролируется с помощью денег или только частично. Правила посещения стадиона отражают реальность — мы должны были согласиться с требованием не снимать саму игру, а только болельщиков и приветствия игроков. Камеры должны быть выключены сразу после Государственного гимна. Я читал предписание, которое получила Алена: «Лицензия и все права продаж на все съемки и фотографии Основной Бейсбольной Лиги принадлежат Основной Бейсбольной Лиге». Выражаясь английским языком, это значит, что если фанаты делают фотографии во время игры, то Основная Бейсбольная Лига владеет сделанным фото. Если человек продает такие фотографии, это уже считается криминалом. Фотографии запрещается использовать для продажи. Оглядываясь вокруг, я стал искать, что еще могло бы измениться с тех пор, как я играл в профессиональной лиге. Люди устраивали пикнички прямо возле машин, расслаблялись на надувных креслах, потягивали пиво и разговаривали о бейсболе. В воздухе витал ароматный дымок, на маленьких барбекю шипели гамбургеры. Я перекинулся парой фраз с двумя девушками в бейсбольных кепках Washington Nationals, я спросил, почему они пришли сюда, на стадион. «Nationals застряли на последнем месте!», — засмеялась одна из них. «Разве это не лучший способ провести чудесный осенний вечер?» Мы прошли прямо на поле, когда трибуны начали заполняться фанатами. За десятилетия я видел сотни бейсбольных матчей по телевидению и с трибун, но мне не доводилось ступать на главное бейсбольное поле страны. Служащий стадиона распахнул для нас ворота, и мы прошли на игровое поле. Нас окружали ухоженная трава, свежие белые линии, обозначающие квадраты баз, высокая арка самого стадиона. Я почувствовал вдохновение и трепет от всего этого великолепия. Совсем скоро десятки тысяч людей заполнят трибуны, надеясь увидеть хорошую игру. Местные игроки были в белой форме, Braves — в серой. Это действительно большие парни, крупнее, чем я себе представлял, и больше, чем те, кто играл в профессиональный бейсбол во времена моего детства. Несколько игроков говорили с группой детей. Девчонки и мальчишки лет девяти-десяти протягивали своим кумирам мячи, кепки, перчатки и даже программки, надеясь получить автограф. Спортсмены спокойно и радушно подписывали все, что им давали. Я приблизился к кучке детей и спросил, почему они пришли сюда. «Я имею в виду, Nationals на последнем месте — и сезон почти закончен». Я был встречен криками: «Эй, Nationals — они самые лучшие! Только дождитесь следующего года!» «Что вы говорите! Сориано самый лучший!» «Мы еще всем покажем!» Паренек в торчащей набекрень кепке стоял в сторонке. Я повернулся к нему: «Как насчет тебя? Почему ты здесь?» Он посмотрел на меня и улыбнулся. «Надеюсь на хороший рывок». * * * Три месяца спустя наша команда вернулась в Вашингтон, для того чтобы сделать несколько важных интервью. Мы встретились с Ли Гамильтоном, 34-летним ветераном палаты представителей, Карлом Левином, сенатором штата Мичиган. Также мы записали еще одно интервью — с Сандрой Дей О’Коннор, бывшей судьей Верховного суда. Я был в Вашингтоне много раз, и здание Верховного суда, где мы планировали встретиться с Сандрой, — для меня самое впечатляющее здание в Вашингтоне. Отчасти, из-за архитектуры: вход в здание обрамлен шестнадцатью колоннами, все оно как бы выражает стабильность и целостность, и к тому же на фризе выбита надпись: