Одноклассники, или Поколение lost

Она хотела тормознуть такси, но он крикнул вдогонку:

– Так я же и есть самый-самый лучший! Может, проводить вас?

При более пристальном и, по-честному, заинтересованном взгляде, ей понравилось в нём очень многое. И то, что он не худенький. И то, что он собранный. И то, что вполне красивый. И то, что вполне мужественный. И то, что он умело выражал свои мысли. Они были или слишком лёгкими, или слишком тяжёлыми, из-за чего всегда казались перпендикулярными, идеально совпадая с перпендикулярностью в её голове.

– Ну ладно, раз вы настаиваете, то проводите, – сдалась она.

Потом в течение целого месяца её многое тревожило. Тревога не имела одного имени, одного цвета или одного звука. В ней содрогалась многоликость. Проще – всё тревожило. Казалось, земля уходила из-под ног. Казалось, небо давило сверху всей своей крепостью. Казалось, где-то поджидали скрытые угрозы.

Однажды она не могла заснуть, думая о нём и… о нём. Тот тревожил, а этот, как и прежде, витал в голове тяжеловесными вихрями, распространяя везде «послевкусие» и заставляя будоражиться океан сладости «животного томления». И последнее безнадёжно утопало в тревогах, навеянных первым. Он был… в нём. Со всеми эпитетами – «нормальный» и «мой». Мужественно. Она почувствовала это всей своей многоликой женственностью. Они прямо выходили из тревоги и шаг за шагом тревогу уничтожали. И тогда всё разрешилось и встало на свои места.

– Как ты ко мне относишься? – спросила она его при встрече.

– Хорошо.

– А серьёзно?

– Серьёзно.

– Со всей серьёзностью?

– В наибольшем её во мне проявлении.

– Знаешь, – с жаром и восторженностью выдохнули её уста, – я раньше всегда мечтала, что мой «самый-самый» обязательно должен быть умным, обязательно должен быть сильным, обязательно должен быть понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно – основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно – нерядовым, необыкновенным. Тогда и семья будет «самая-самая». А для меня семья – это самое важное.

– Да, милая, – снисходительно улыбнулся он.

– А для тебя что важнее – «потом» или «сейчас»? – с тревогой нахмурилась она.

– Для меня важнее «всегда».

– А тебе… – и тревога многократно возросла, – не только… «это» от меня надо?

– Не только.

Её тревога вновь сменилась восторженной жаркостью.

– И ты любишь меня?

– Да, милая, – с улыбкой повторил он.

– Я тоже… – со смущением прошептали её горячие губы, – люблю тебя…

И тогда она сдалась. В глазах гулял тяжеловесный вихрь. В сердце беспрерывными «галочками» гулял тяжеловесный вихрь. В «животном томлении» сладостным океаном гулял тяжеловесный вихрь. В самой голове терзающе гулял тяжеловесный вихрь.

Но все они – и глаза, и сердце, и «животное томление», и даже голова – были презренными холопами перед великим властелином – руками. Только руки могли по-настоящему ощущать «послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие». Только руки могли владеть всем, что видели глаза, всё, что пропустило через себя сердце, всё, чем томился низ живота и чем терзалась голова.

И руки овладели. Маленькие цепкие пальчики крепко и властно схватили его – тот вожделенный источник мужественности – жарко и восторженно осязая его горячую и упрямую «перпендикулярность», опьяняясь его постыдной близостью и наслаждаясь таковым опьянением. «Послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие» сошлись в одной точке, и этой точкой был он – уродливый, скучный, неинтересный и однообразный отросток, неловко и суетливо упиравшийся своим горячим и упрямым «сейчас» во влажное лоно сдавшегося «потом».

– Знаешь, когда я в первый раз увидела… его, он мне ужасно не понравился, – сокровенно сказала она немного позднее, когда они лежали в постели обнажённые и утомлённые.

– А потом?

Её руки ответили требовательными прикосновениями к горячей и упрямой «перпендикулярности». Она уклончиво прошептала:

– Ты у меня самый-самый лучший.

– Кто? Я… или он?

На что, собственно, ей ничего не стоило благоразумно и смущённо промолчать.

Он, «перпендикулярный», в руке, торжествующе источал «послевкусие». А он, «параллельный», под боком, истощённо произнёс откуда-то из тумана тяжеловесного вихря:

– Тебе не кажется, что тобой изначально двигало некое лукавство относительно него? И вообще… всех нас? Нечто совершенно неправдивое пропитало тебя с самого детства насквозь. И ты уже не можешь отделить себя от всего этого неправдивого. Нет, ты не лжёшь. Ты целенаправленно думаешь ложь, считая её правдой. Лукавство вырастило тебя. Оно отложило яйца в каждой твоей мысли, в каждом твоём стремлении, в каждых, даже самых светлых мечтах. А его гнездо ты спрятала в самом-самом святом, что может быть у женщины – в материнском инстинкте. «Потом» превратилось в «сейчас», выдавая себя за «всегда».

– Не знаю… Я знаю, что моё «потом» проиграло…