Однополчане

Весна... Она радовала сердце каждого фронтовика, а для меня эта радость была двойной: предстояла встреча с женой, детьми, матерью, со всеми родными, которых я видел последний раз перед войной.

Мы ехали по ухабистой, залитой большими лужами дороге. Она шла по освобожденной от врага территории. Около пяти часов вечера мы уже были у стен Ленинграда. Остановились у Вороньей горы. Мне захотелось посмотреть отсюда на город. Перед нами раскинулся Ленинград во всей своей красе: прямые стрелы проспектов, мяггие изгибы Невы, четкие квадраты парков.

С этой высоты фашисты корректировали огонь по городу. Мы увидели один из наблюдательных пунктов гитлеровцев. Он был так искусно вписан в местность, что даже вблизи не сразу можно было заметить это сооружение. Чувствовалось, что строили его капитально. Двухэтажный, весь из железобетона, НП имел широкую сеть ходов сообщения, подсобных помещений. Не легко было отсюда выбить противника.

Под вечер мы были в Ленинграде. За четыре месяца он успел изменить свой облик: стали исчезать баррикады и надолбы, снова засверкали витрины магазинов. Закрашивались надписи: «Эта сторона улицы наиболее опасна», «Вход в бомбоубежище». Работали театры, кино.

Ночевать заехали к матери Виктора Ивановича Дуданца, который к тому времени воевал уже на другом фронте. Мария Юрьевна тепло встретила нас, накормила ужином.

После ужина мы долго беседовали, вспоминая пережитое за эти годы — фронт, блокаду, которую Мария Юрьевна испытала полной мерой...

Рано утром, попрощавшись с гостеприимной хозяйкой, снова двинулись в путь: на Московский вокзал, домой...

От Ленинграда до Гомеля дорога неблизкая — около девятисот километров. Ехать пришлось через Москву. Иного пути пока не было.

Гомель трудно было узнать: сплошные руины, красавец парк изуродован, старинный дворец сожжен.

Шоссейная дорога из Гомеля в Ветку, куда мы держали путь, шла через село Хальч. Оно стоит на высоком правом берегу реки Сож и прежде было очень красивым. Добротные домики его всегда утопали в густой зелени садов. Сейчас не было ни домиков, ни садов, лишь кое-где виднелись бугры землянок.

Мы подъезжали к реке Сож утром. Ехали молча, чтобы не пропустить мгновения встречи с родным городом и рекой.

Вот мы и на берегу Сожа, возле парома. Необычное, ни с чем не сравнимое чувство испытывает человек, возвратившийся в отчий край после долгой разлуки! Как дороги мне эти места: тихие речные плёсы, деревни, затерявшиеся в светлых перелесках. Истосковался по ним за три с лишним военных года.

У каждой реки свой неповторимый облик. Сож — река неширокая, то серебристой лентой вьющаяся среди заливных лугов, то теряющаяся в белорусских лесах. Она полна какого-то особого очарования. Каждый камень, тропинка, ведущая к ней, напоминали мне детство... Вон бережок, на котором я любил сидеть с удочкой, а вот там, за островом. — Гончарова яма, где мы обычно ловили окуней и с ее крутого берега прыгали вниз головой. Напротив Гончаровой ямы была кладка, где женщины полоскали белье, а мы, малыши, пришедшие с ними, на мелких местах подолом рубахи ловили мальков...

На другой стороне реки — Ветка, мой родной город. Тревожно и радостно билось сердце. Там больная, рано овдовевшая мать, жена, дети. Через 30–40 минут буду дома. Как томительно тянется время!

Паром мягко ткнулся в деревянные расшатанные мостки. Левый берег. Еще 200–300 метров по сочной траве болотистого луга, и мы на окраине Ветки. Землянки. Жители изможденные, в поношенной одежде. Улицы изрыты воронками, вместо многих домов — пепелища и одиноко торчащие печные трубы. Вся Ветка просматривается из конца в конец.

Интернациональная улица. Я пристально вглядываюсь в каждого прохожего: нет ли знакомых? Мы нагнали стайку ребятишек, возвращавшихся из школы. Среди них — мои дети. Я остановился как вкопанный. К горлу подкатил комок, долго не мог выговорить два безмерно дорогих для меня имени:

— Лера! Тельман!

Какое-то мгновение они широко раскрытыми глазенками всматривались в лица незнакомых военных, потом кинулись ко мне:

— Папа! Папа!

Обнимаю, целую... Как они выросли! Но какие худые, бледные.

Открыв калитку, я увидел жену перед рассыпанной по земле кучкой картофеля. Дети побежали к ней с криком:

— Мама! Папа приехал!

Она замерла, выпрямилась и бросилась ко мне.

— Уж и не думала тебя увидеть...

— А я, как видишь, жив и здоров...

Вот и дождался я счастливых минут, о которых мечтал все эти годы. Во двор вбежала мать — Саша успел сказать ей о моем приезде. Снова объятия, слезы радости. Мать долго гладила меня — плечи, грудь, осторожно трогала ордена и медали, словно не верила, что я перед ней живой и невредимый.

— Что же мы здесь... Идемте в дом, — позвала жена.

Ее мать, Пелагея Николаевна, наварила картошки, поджарила сала, привезенного нами. Все уселись за стол. Я поднял тост: «За победу! За встречу!..»