А по дороге движется еще одна фигура. Наверное, тоже дачница, за грибами или купаться на карьер намылилась. Но нет, не похоже. Ни полотенца, ни корзинки. И ветер дует сквозь нее так же, как сквозь нас, и на пыльной дороге не остается следов, а поле, видя ее, волнуется не каждым отдельным колоском, но целиком, всем своим беспредельным пространством, и мне это что-то напоминает. В руках у нее знакомый предмет, похожий на китайский термос.
Петька меняется в лице и орет:
– Она-то какого хрена? Ее ж только попугать…
– Катька! – зову я и машу руками. – Катенька!
– Не смотрите на меня! – произносит она сердито и пытается закрыться от нас фотоаппаратом.
Но где там! Все равно видно, что лицо, руки, плечи у нее сожжены кислотой, и только глаза такие же пронзительные, цвета донбасского антрацита.
– Предупреждали ж тебя, – бормочет Петя.
– Недооценила ты их, Катюха, – это уже я.
– А они тебя переоценили, – говорит Павлик и виновато прячет глаза.
Эх, Петя Павлик, лучший философ курса, что ж твои братья наделали?
– Знаете, как больно было, – шепчет Катя и плачет: – Сыгá треба було видпустыты. Sic, sic, sic…
Вот мы и вместе все. Сидим втроем на камне и ни о чем не говорим. Камень теплый, но мы этого тепла не ощущаем. Катька ревет белугой, я ее обнимаю, она постепенно успокаивается, затихает, мы берем ведра, я и Петька – побольше, она – поменьше, и идем на канаву к химикам. Лягушки недовольно квакают, хотя чего квакать – воды много, этого добра в Купавне всегда хватало. Просто им не нравится, что они нас не видят. Мы несем полные ведра и льем воду на прокурорский валун. Прямо в трещину, в глубине которой гудит черный огонь. Потом идем обратно. Солнце висит над нашими головами и не двигается. Камень жадно пьет воду и просит еще. Куда поступает эта вода? В госпиталь к морячкам? В Крым? В Сахару? На Донбасс? К изгнанным немцам, чехам, евреям, русским, украинцам, татарам, корейцам, арабам, к инопланетянам? Этого я не знаю. Но ночь наступит нескоро, и носить придется долго, до тех пор пока с дач не позовут к обеду.