Одсун. Роман без границ

– Потом, потом, – говорит он и тянет меня за руку. Мы идем через воинскую часть в сторону Бисерова озера, и ночным зрением в глубине земли на полигоне за озером я вижу стволы пусковых установок. Кровь и трава сливаются, как на картинке, которую показывают дальтоникам на призывной комиссии в военкомате.

Озеро черное, тихое, теплое.

Волхв-звездочет кивает и говорит по-чешски:

– Даль уж немужу. А ты на тен бжег.

– А меня не схватят?

– Естли будеш плават справне, так не.

– Я не ум…

Но он растворяется, пропадает в темноте, а я снова ощущаю то невыносимое страшное одиночество, которое напало на меня далекой купавинской ночью, когда у меня случился перитонит, а все, что было потом, лишь приснилось. Время исчезло, сомкнулось, провалилось, его больше нет, и в мире никого и ничего не осталось – только Бисеровское озеро и черное, беззвездное небо над ним.

Я должен плыть. Не как черепаха с поднятой головой, а выпрямившись, вытянув ноги и руки, не сгибая ни колени, ни локти. И я вхожу в воду и плыву, как учил меня сердитый тренер в бассейне на Автозаводской улице. Давно пора повернуть голову, чтобы глотнуть воздуха, но мне почему-то не нужно этого делать. Опустив лицо вниз, я плыву и вижу тела рыб: спящих окуней, щук, огромных зеркальных карпов, – стволы деревьев, коряги, зацепившиеся за них блесны и воблеры и лицо своего отца. Боль и страх проходят, мои руки входят в воду, как надо, – жаль, никто этого не видит, кроме ночных птиц, бесшумно пролетающих над водой.

На восточном берегу дубовая роща шумит листьями и распускает над моей головой зонтик старшей Олиной сестры, и я вспоминаю Зиновьеву с ее «не забудь умереть». В лесу страшно, гулко, тяжко, я иду, не разбирая дороги, по корням, зарослям, оврагам и кустам, где обыкновенно бы не прошел, а потом словно окно в черном коридоре возникает прокурорское поле. Оно освещено солнцем и засеяно рожью. На пыльной дороге трясогузки. Стрекочут кузнечики, гудят пчелы, и ни дуновения ветра. На нашем камне сидит человек в белой панамке. Он болтает ногами в детских сандалиях взрослого размера, насмешливо глядит на меня и жует огурец. Рядом валяются пустые ведра.

– Ну что, мать Тереза, отделали тебя ребятишки?

– Петька!

– Ты зачем туда полез, дурачок? – спрашивает он ласково.

– Да я ж говорю, с чуйкой у меня плохо.

– С башкой у тебя беда!

– А у тебя не беда? – Я сажусь рядом. – Ты каким таким боевикам деньги давал?

– Разным. – Он отворачивается, и только сейчас я замечаю глубокие длинные ссадины на его шее, похожие на две борозды.

– И баску тоже?

– Он не баск, – говорит Павлик уныло.

– А кто?

– Курд. – Петька смотрит мне в глаза и шмыгает носом, а я смотрю, не отрываясь, на его шею. – Я же не знал, кого они там перевозят.

В поле тихо, но слышно, как в безмолвии растет рожь. Раньше я этого не замечал, а теперь и вижу, и слышу. Солнце в зените, однако жары нет. Поднимается юго-западный ветер, дует сквозь нас, усиливается, какие-то люди едут на велосипедах к прокурорским дачам, и ветер треплет их одежду и засыпает пылью глаза.

Сколько же лет назад я здесь был последний раз? Местность сильно изменилась, и дачные домики теперь совсем не такие, как раньше, – повсюду большие особняки, окруженные газоном и канадскими елями. Срубы из цилиндрованного бревна, сайдинг, металлочерепица, дачные качели, беседки, уличные камины, бассейны, пруды. Дорогие автомобили. Коттеджные поселки с охраной. И никаких тебе парников, никаких грядок, ни куч с удобрениями. Несмотря на то что заборы выше человеческого роста, мне очень хорошо все видно: и какие дома у химиков, какие у энергетиков, какие у вузовских работников, ну а самые шикарные виллы, конечно, у прокуроров – тут и к гадалке ходить не надо.

– Эти, что ль, тебя засадили? – спрашиваю я у Павлика – Давай их пугать пойдем. Я знаю как.

– А, плевать, я не в обиде. Работа у них такая.

На наш дачный участок и что там построили я не смотрю. Очень больно еще. Но вообще-то все не так уж и плохо, ибо означает, что люди не собираются никуда уезжать, они вкладываются в эту землю и будут жить на ней с упованием – и они сами, и их дети, и внуки, ибо тот, кто полагается на Бога… А если они хотят комфорта, что ж в этом дурного?

Светка, Светка, это ты победила, ты первая поняла, к чему все идет. Отчего ты так горько и безутешно плачешь над парниковыми огурцами сорта «зозуля» в своей Бердяевке? Ты сделала все, что могла. Не пускала на свой порог казенных людей, бросалась как медведица, когда уводили твоего грузного сына, а потом ходила и обивала чужие пороги, писала письма, носила передачи, умоляла о помощи, и нет твоей вины в том, что никто не захотел тебя слушать.

Не плачь, женщина, это просто наш с твоим мальчиком последний одсун.