Офицерский крест

Совсем другой была речь Журбея, – он говорил с той проникновенной и простой искренностью, которую всегда хорошо чувствует народ, умеющий четко отличать протокольную фальшь траурных речей от слов, идущих от души.

– Ты не замечал, что сильнее всего хочется жить, когда присутствуешь на похоронах? – шепнула Гаевскому Наталья, когда они рядом шли по Троекуровскому кладбищу, к могиле Кружинера.

Когда были закончены все скорбные и положенные в таких случаях процедуры, когда двое рабочих кладбища поднесли к гробу сияющую черным лаком крышку, распорядитель похорон объявил:

– Родные могут попрощаться с покойным…

Сара Иосифовна, поддерживаемая с обеих сторон дочерьми, поцеловала мужа в забинтованный лоб и зарыдала, хватаясь обеими высохшими ручками за сердце.

И вдруг из плотной толпы вокруг гроба протиснулась неизвестно откуда взявшаяся Даниловна и встала над покойником, рыдая так, что ее черный платок спадал на белое морщинистое лицо.

– Попрощайся, попрощайся с Яшей, – раздался в оцепеневшей кладбищенской тишине немощный голос Сары Иосифовны, – попрощайся, раз уж любила его… Ему там легче будет…

И она еще сильнее зарыдала.

Дочки Кружинера ненавистным, прожигающим взглядом ошпаривали Даниловну.

Во время этой сцены Наталья обеими руками ухватилась за рукав Гаевского и голосом, сдавленным от удивления, пробубнила:

– Вот это любовь…

В хмурой толпе, возвращавшейся с кладбища, вдруг раздался неуместный смех, – кто-то вспомнил анекдот, который рассказал ему Кружинер за несколько дней до смерти.

Кто-то вспомнил и последнюю просьбу Кружинера: «Когда будете везти мой гроб, не вздумайте положить его на ковер… А то еще скажут: «Живут же люди»…

* * *

Гаевский и Наталья на поминки Кружинера не поехали, – вернулись в институт. Вечером она заглянула к нему в кабинет, где, как и много раз прежде, был приготовлен немецкий вишневый ликер и где Леонард Коэн безостановочно и грустно затягивал разлагающий душу призыв «Танцуй со мной до конца любви».

И были там сильно помяты обнаженными телами новенькие, еще хранящие тот же фабричный запах ослепительно белые простыни. И раздавались горячие и нежные женские стоны, и не раз заглушал их мужской рык.

– Я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю тебя, слышишь?!! – задыхаясь, вскричала Наталья.

А Гаевский никак не ответил, делая вид, что слишком увлечен своей сладкой мужской работой.

– Я люблю тебя!!! – повторила она снова, уже менее отрешенно и заглянула ему в глаза, но он успел закрыть их.

Он ничего не ответил.

– А ты меня любишь? – еще напористей произнесла она, ожидая его открытых глаз.

– Что? Да-да…

– Что да?

– Да-да…

Он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».

Он боялся этих слов. Ему казалось, что такие слова мужчина должен говорить любимой женщине лишь раз в жизни, лишь однажды, – как дают военную присягу. Он боялся, что если он произнесет эти слова, то сам себе подпишет окончательный приговор в предательстве Людмилы. Ну должна же была оставаться в его офицерской душе та неприступная крепость, которую при всех обстоятельствах ему нельзя было сдавать.

Провожая Наталью до метро, он заметил странную перемену в ее настроении, – она была хмура и неразговорчива, совсем не такая, как прежде, – веселая, светлая, говорливая. Ну какой бывают женщины, сознающие, что их любят, пресыщенные мужской любовью.

Она была не такой, какой была в тот день, когда Гаевский впервые провожал ее к метро под дождем, бережно держа над ней свой большой мужской зонт. В тот самый день, когда старушка, продающая у метро квашеную капусту, хрустя целлофановым плащом, сказала им вслед:

– Какая красивая пара…

Часть IV

31

Той дождливой и холодной осенью (Журбей называл ее то «насморочной», то «сопливой») Гаевский провел на полигоне месяц. Все команды, участвовавшие в испытаниях «Громовержца», – и конструкторы, и военные, – нервничали. И было от чего. Запуск ракеты откладывали аж семь раз. Покрасневший до свекольного цвета командир пускового дивизиона люто орал в тяжелую телефонную трубку:

– Товарищ майор… твою мать! Я вообще-то интеллигентный офицер! Но ввиду отсутствия времени буду… объяснять вам задачу матом!

Да-да, тогда было немало поводов для всей этой нервной лихорадки.

Сначала нашли сбои в новом бортовом процессоре и долго разбирались в причине его изощренных капризов. Затем, как мышь из телевизора, вылезла вдруг неполадка в новой радиолокационной станции дальнего обнаружения – она, фигурально говоря, перестала находить общий язык с командным пунктом.

И вот тут всегда выдержанный и невозмутимый в спорах Журбей повел себя, как поднятый парус на ветру, – затрепетал и надулся в словесной перепалке с главным конструктором РЛС академиком Ларно (потомком дезертировавшего где-то под Москвой в 1812 году из наполеоновской армии французского солдата).

Ларно сам пожаловал на командный пункт в мокрой до черноты армейской плащ-накидке, в огромных резиновых сапогах с комьями рыжей глины на них и с «посохом» в виде отломанного куска верхушки алюминиевой антенны.