Офицеры и джентльмены

Обеденный перерыв был рассчитан строго на обед, без дуракаваляния. На бумаге значилось полтора часа. Однако полевую форму пока не выдали, на занятия по строевой подготовке офицеры ходили в форме для рядовых, из хлопчатобумажной саржи, в которой, конечно же, нельзя было появляться в столовой. Переодевание требовало времени. А сегодня главный старшина Корк велел им на пять минут задержаться после звонка к обеду – в наказание за то, что Триммер утром опоздал на построение.

Пожалуй, Триммер единственный вызывал у Гая устойчивую неприязнь. Триммер был не из самых молодых. Глаза его, близко посаженные, осененные длинными ресницами, смотрели проницательно. Под фуражкой скрывался белокурый вихор; если Триммер снимал фуражку, вихор скручивался на лбу золотистою спиралью. Говорил Триммер на припомаженном кокни. Когда в бильярдной включали джаз по радио, Триммер воздевал руки и принимался вихляться, впрочем не без изящества. О том, что делал Триммер до войны, история умалчивала, Гай же подозревал его в причастности к театральной среде. Триммер был весьма неглуп, однако на военной службе у него не ладилось. Выражения вроде «честь мундира» не находили отклика в Триммеровой душе; не утешала его и мрачная торжественность мессы. Едва алебардщиков отпускали с занятий, Триммер испарялся, иногда один, иногда со своею бледною тенью Сарум-Смитом – кроме Сарум-Смита, с ним никто не хотел водиться. На Эпторпе лежала печать быстрого продвижения; от Триммера за милю несло скорым крахом военной карьеры, толком не начавшейся. В то утро он появился на построении секунда в секунду по оговоренному в приказе времени. Все успели раньше и прождали целых пять минут – главный старшина Корк уже начал перекличку. Таким образом, алебардщиков распустили только в двенадцать тридцать пять.

Они поспешили в казарму, побросали ружья и прочее на койки и переоделись в парадную форму. Каждый при трости и перчатках (которые требовалось застегнуть перед выходом, ибо молодой офицер, пойманный за сим постыдным занятием на лестнице, бывал отправляем обратно), алебардщики парами проследовали в офицерский клуб. Этот путь они проделывали ежедневно. Через каждые десять ярдов они отдавали честь. (Честь в казармах алебардщиков и отдавалась, и бралась согласно раз навсегда установленному ритуалу. Старший в паре считал: «Вверх! Раз, два, три. Вниз!») В холле портупеи снимались, трости ставились на подставку.

В теории при приеме пищи привилегий по чинам не предполагалось. «Однако, джентльмены, не забывайте о такой категории, как почтение юноши к старцу», – было сказано еще в первый вечер. Это самое почтение сплошь и рядом оказывалось Гаю с Эпторпом как превосходящим по возрасту всех кадровых капитанов. Теперь они вошли в столовую вместе. Только что пробило час дня.

Гай положил себе кусок пирога с говядиной и почками и понес тарелку к ближайшему свободному месту. Рядом с ним немедленно возник денщик с салатом и жареной картошкой. Лакей, приставленный к спиртным напиткам, обрушил на стол перед Гаем серебряную кружку пива. Говорили мало. Поднимать тему военной службы запрещалось, а об остальном они почти не думали. Со стен, из золоченых рам, мрачно смотрели те, кем вот уже два столетия гордился Полк алебардщиков.

При вступлении в полк Гая мучили дурные предчувствия в сочетании с нетерпением; в первые дни он рот раскрыть боялся. Все его сведения о жизни в казармах сводились к рассказам об унижениях, каким подвергают офицеров-новичков; в рассказах фигурировали так называемые боевые крещения – варварские церемонии инициации. Один Гаев приятель утверждал, что в полку его ровно месяц в упор не замечали, а по истечении месяца обратились с вопросом: «Ну, мистер Вонючка, может, сообщишь, как твоя фамилия?» В другом полку младший офицер имел неосторожность сказать старшему «Доброе утро» и в ответ услышал: «Доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро. Надеюсь, вам этого на неделю хватит». Однако за радушными алебардщиками таких привычек не водилось – Гая и его товарищей встретили с распростертыми объятиями. Гаю казалось, что в последние недели он наверстывает нечто упущенное в отрочестве, а именно полнокровную бодрость.

Капитан Босанквет, начальник отделения личного состава, шел из офицерской столовой в прекрасном расположении духа, что немудрено, после третьего-то розового джина. Подле Гая с Эпторпом он задержался.

– Небось нынче на плацу холод собачий, а, ребята?

– Так точно, сэр, собачий.

– Передайте всем, чтобы после обеда выходили в шинелях.

– Передадим, сэр.

– Большое спасибо, сэр.

– За что «большое спасибо», болваны, – не преминул заметить выпускник Кембриджа де Суза сразу по уходе капитана Босанквета. – Теперь нам заново переодеваться.

Таким образом, ни на кофе, ни на сигарету времени не осталось. В половине второго Гай с Эпторпом затянули ремни, застегнули перчатки, посмотрелись в зеркало с целью убедиться, что фуражки не набекрень, взяли трости под мышки и направились в казарму.