Огарева, 6. Повести

- Да, да, вы правы, конечно.

- Великое преступление - бульдога привел!

- С другой стороны, не маленькое, по школьным законам.

- Закон есть один. Школьными бывают порядки.

- Да, да… Какой ужас! Талантливый парень, просто не верится… Что же делать? Где хоть он?

- Это я здесь хотел выяснить. Кто его самый большой друг?

- Он общительный мальчик. У него много товарищей.

- А Сема?

- Рывчук?

- Я не знаю. Черный, голова у него здоровая.

- Да, это он. Кажется, они дружат.

- Какой у него адрес, можно узнать?

- Сейчас.

Директор вернулся и положил перед Росляковым листик бумаги, на котором был написан адрес Рывчука.

- Да, кстати, - сказал директор, - он дружил с Тюриным. Он наш выпускник, теперь студент…

- Я позвоню, - сказал Росляков. - Вы разрешите?

- Прошу.

Росляков набрал номер и сказал:

- Слава, тут один адресок есть. Запиши, пожалуйста: Новый проспект, семь, квартира девять. Рывчук. Это его друг. И еще Тюрин, адрес надо выяснить.

Он положил трубку, вздохнул и спросил:

- А Лев Иванович ничего знать не может?

- Лев Иванович… Погодите, погодите… Вы правы… Очень может быть. Сейчас я его приглашу, у него как раз «окно».

Лев Иванович оказался стариком с бородой, совершенно беззубым, с удивительными голубыми глазами. Они у него были пронзительные и чистые, как вода. Он сел напротив Рослякова и спросил директора:

- Чем могу?…

Директор сказал смущенно:

- Вот товарищ…

- Я из угрозыска.

- Очень неприятно.

Росляков засмеялся:

- Даже так?

- Именно так… Угрозыск в школе - это всегда тревожно… Что вас к нам привело?

- Самсонов.

- Леонид?

- Да.

- Что-нибудь по поводу собаки?

- Нет. Он участвовал в вооруженном ограблении приходной кассы.

Лев Иванович поднялся. Секунду он стоял молча, а потом спросил:

- Когда это было?

- Позавчера в четыре.

- Тут не может быть ошибки?

- Нет. Мы ищем его. Вы ничего о нем не знаете?

Лев Иванович долго молчал, прежде чем ответить. Сегодня утром Ленька позвонил ему и сказал, что хочет прийти и поговорить. Лев Иванович назначил ему ровно на четыре. Ленька и раньше бывал у него, но всегда без звонка. Просто приходил, и старику не было скучно сидеть с ним вечера напролет. Парень был напичкан поэзией, и его стихи казались Льву Ивановичу талантливыми, совсем не школьными и не детскими.

- Нет, - ответил он наконец, - я ничего о нем не знаю.

- Самое худшее заключается в том, - сказал Росляков, - что парень украл у отца оружие. Он как волчонок сейчас.

- Раскаяние и чистосердечное признание… Добровольная отдача себя в руки властей - это учитывается юрисдикцией или сие формальность? - спросил Лев Иванович.

- Учитывается, - ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. - Сие по новым временам - не формальность, смею вас уверить…

Ленька пришел к Льву Ивановичу ровно в четыре. Старик негромко крикнул из комнаты:

- Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!

Ленька стоял в коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой двери Льва Ивановича. Он стоял закрыв глаза, устало опустив руки вдоль тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько раз он собирался переступить порог, но каждый раз что-то удерживало его, и сердце гулко падало в груди, а кровь приливала к голове и щекам. Потом он вошел и сказал:

- Здравствуйте, Лев Иванович.

- Здравствуй, Леонид. Садись.

- Спасибо. Постою. В ногах правда.

- Скверное настроение? - спросил старик.

- Скверное. Хорошее какое слово - «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.

- Век требует более резких определений, да? «Дрянное» - это, по-видимому, точнее?

- В моем положении - да.

- А что случилось?

- Да ничего особенного… Так, глупость…

- У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?

- Вроде бы…

- Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.

- Он был жестоким.

- Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.

- Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?

- Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.

- А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?

- Какую глупость?

- Просто глупость. Обыкновенную глупость.

- Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах - также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.

- А если преступление рождено глупостью?

- Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.

- Но преступление не принесло никому никакого вреда.