Огюст Бланки

Версаль, этот прежде тихий город-парк, предстал перед Флоттом, приехавшим туда 13 мая, в виде переполненного шумного эмигрантского лагеря. Коммунара Флотта фактически под конвоем провели во дворец префектуры. Здесь до середины марта была походная резиденция прусского короля Вильгельма I, который еще в январе в Версале превратился в германского императора. Теперь префектура стала местопребыванием Тьера, носившего странный титул «главы исполнительной власти». В марте и в начале апреля Тьер сидел здесь в страхе, готовый каждую минуту бежать. Но Коммуна упустила благоприятный момент. Тьер упросил Бисмарка срочно отпустить французских пленных солдат, офицеров и генералов, которых кровавый карлик готовился бросить на Париж. Теперь он осмелел и принял Флотта с надменной миной и ледяной холодностью. Во время первой встречи Тьера и Флотта, продолжавшейся более часа, версальский правитель всячески уходил от ответа на вопрос, согласен ли он на предложенный обмен. Его уклончивые заявления на эту тему сводились к повторению двух стереотипных формул: может быть — да, но может быть — нет... Тьера гораздо больше интересовал вопрос о том, действительно ли Коммуна пойдет на расстрел архиепископа или нет? Тем самым он выдавал свой сокровенный замысел: поставить Коммуну в такое положение, когда она должна будет обязательно расстрелять католического прелата. В свете последующих чудовищных расправ над коммунарами становится ясным поведение Карлика (кстати, это было его ходячее прозвище). Но в момент беседы Флотт, конечно, не мог вообразить себе всю чудовищность замысла жестокого маньяка и вел себя с предельным чистосердечием, откровенно рассказывая о том, как возмущены в Париже зверствами версальцев, как это может вынудить Коммуну осуществить декрет о заложниках и расстрелять архиепископа.

— Если Коммуна, — заявил Тьер, — решится на подобное преступление, она совершит чудовищное дело.

— От вас, господин Тьер, зависит, чтобы этого не случилось, — отвечал спокойно Флотт.

— Прекрасно, но скажите мне причину, заставляющую думать, что жизнь монсеньора действительно подвергается опасности.

— Бесчеловечное поведение версальских генералов по отношению к борцам Коммуны.

Тьер бросил на Флотта быстрый взгляд: он понял, что может получить то, что ему надо, то есть казнь архиепископа, которая будет служить оправданием задуманного им массового уничтожения коммунаров. Заканчивая беседу, он с предельной сухостью сказал:

— Вопрос об обмене дважды обсуждался в совете... Я могу с согласия совета генералов сделать очень много, но без их разрешения — ничего. Я незнаком с Бланки; говорят, что он очень умен и очень опасен; он принадлежит к крайней революционной партии.

На следующий день, 14 апреля, состоялась вторая беседа. Тьер встретил Флотта стоя и заговорил, не дав сказать ему ни слова, категорическим тоном как об окончательно решенном деле:

— Обмен невозможен, так как возвращение Бланки в лагерь восставших было бы равносильно посылке вам на помощь силы, равной армейскому корпусу!

Тьер замолчал и, сделав паузу, равнодушно, как будто нехотя добавил:

— Впрочем, я поручаю вам передать архиепископу, что все может измениться со дня на день, что я ничего решительно не забыл, чтобы вывести его из того печального положения, в котором он находится.

Флотт понял, что это пустое, туманное обещание не меняет главного: обмен решительно отклоняется. Тогда Флотт, вспомнив, что Коммуна ради Бланки готова на все, торопливо заметил Тьеру, что в Мазасе находятся, кроме архиепископа и четырех других, предназначенных для обмена, много других заложников, что если он подпишет немедленно приказ об освобождении Бланки, то Коммуна освободит их всех.

Тьер отвечает новым отказом.

— Хорошо, — говорит Флотт, — дайте только слово, что вы подпишете приказ об освобождении Бланки, и завтра же взятые нами 74 заложника будут доставлены сюда.

Тьер снова повторяет свой отказ.

Флотт, описывая эту мрачную беседу, заключает: «При гиде непоколебимой решимости мне ничего не оставалось, как удалиться».

Флотт возвратился в Париж. Он немедленно рассказал о своих бесплодных переговорах бланкистам Риго, Ферре, Эду, Вайяну, Тридоиу. Затем он отправился в тюрьму Мазас и сообщил все, что сказал ему Тьер, архиепископу Дарбуа и аббату Дегерри.

— Как мало сердца у этого человека, — задумчиво произнес аббат.

— Скажите лучше, — поправил его архиепископ, — что у этого человека совсем нет сердца.

Счастье Дарбуа, что он не успел прочитать адресованное ему письмо, в котором Тьер обосновывал свой смертный приговор архиепископу. Священнослужитель наверняка потерял бы веру в бога, познакомившись с тем, как Тьер оправдывал свое решение. Это, пожалуй, непревзойденный по своей бесчеловечности и жестокому лицемерию документ. Он убедил бы прелата римско-католической церкви, что человек, если судить по Тьеру, не может быть плодом божественного творения. Тьер писал:

«Монсеньор,