Огюст Ренуар

Воспоминания о Маганьоске ограничиваются моим другом Осселем, у которого был мотоцикл с коляской, и первой сигаретой, преподнесенной мне другим приятелем и вызвавшей рвоту. Разговор, который предшествовал опыту, свеж в моей памяти. «Куришь?» — «Шоколадные сигареты». — «Ты тряпка. Дай-ка я тебе сверну». Закосневшему курильщику было лет восемь.

Климат, наиболее благотворный для отца, оказался в Ментоне. Гора защищает городок, как ширма. В этой природной оранжерее ему казалось, будто «ревматизм жарится на солнце». Но до первой мировой войны Ментон благодаря своей приятной температуре был набит больными туберкулезом англичанами. Ренуар вообще не любил туристов. Одна мысль о курортах, за исключением Бурбонн-ле-Бэн, хранившем следы XVII века, повергала его в уныние. Мне вспоминается попытка лечиться в Виши. Отец беспрерывно зевал и даже не открыл своего ящика с красками. Матери пришлось организовать без промедления выезд семьи. У нас уже был автомобиль, и мы смогли добраться к ночи до Мулена. «Куда угодно, — сказал Ренуар, — лишь бы я не видел этих павильонов для оркестра». По счастью для Ментона, врачи с тех пор открыли горы. Городок лишился больных, но солнце в нем осталось, и сейчас это привилегированный квартал огромного города, простирающегося от Марселя до Калабрии.

Мы много ездили на юг, когда еще не предполагалось, что эта обетованная земля станет Coney Island Европы. Рыбацкие деревни оставались нетронутыми, и жители действительно жили продажей сардин и анчоусов. Ренуар понимал надвигающуюся угрозу. «Парижанин очаровательное существо, когда он сидит в бистро Сент-Антуанского предместья. Вне Парижа он все портит!» Он указывал на предвещавшие катастрофу признаки: например, на отказ больших отелей от местной кухни. Увлечение парижан оливковым маслом, пряной рыбной похлебкой, морскими ежами и другими провансальскими лакомствами возникло сравнительно недавно. Когда я был маленьким, всех удивляла наша привычка готовить, как на юге. Я где-то упоминал о высказывании Ренуара, считавшего, что живопись выигрывает, находясь там, где она возникла. Он сходно рассуждал и об образе жизни вообще и манере питаться в частности. Он одобрял южан, которые притворяют летом ставни, не бывают на солнце без плотной шляпы и употребляют чеснок в кушаньях, чтобы «уничтожить всю нечисть». На юге он поступал, как местные жители, а оказавшись на Монмартре, следовал обычаям парижан. «Только, пожалуйста, подавайте салат без прованского масла!» — предупреждают туристы метрдотеля.

Ныне низенькие домики, покрытые римской черепицей, заменены железобетонными многоэтажными зданиями, а старая мельница в долине превращена в ночной кабак.

Во времена моего отца Кань была восхитительной деревней. Крестьяне безбедно жили среди холмов, покрытых апельсиновыми плантациями и оливковыми рощами. Померанцевые цветы продавались парфюмерным фабрикам в Грасс. У всех, кроме того, были огороды, куры, кролики. Инары, Портанье, Этабль держались крепко. Налоги были минимальные, жизнь недорогой, а доставшиеся по наследству небольшие сбережения помогали неплохо сводить концы с концами. Ничто не заставляло местных жителей продавать свой дом в верхней части Кань художнику или сад богатому рантье. Они не спеша взбирались на пригорки на своих осликах, не обременяя ни их, ни землю, ни окружающих. Отец чувствовал себя с этим народом в своей тарелке. Они мало интересовались его живописью, а он довольствовался тем, что поздравлял их с хорошим урожаем. Крестьяне располагали различными источниками доходов. Вино с некоторых склонов было жестковатым, но отличного качества, а рыбаки-неаполитанцы из Кро-де-Кань ловили сетью мелкую серебристую сардинку, которую отец считал самой вкусной в мире. Жены рыбаков разносили рыбу в плоских корзинах, удерживаемых в равновесии на голове, привлекая покупателей криком: «О пей! О пей!» («Свежая рыба! Свежая рыба!»). Некоторые из них позировали отцу.

В Кань отца особенно радовало, что «горы не торчат у тебя под носом». Он любил смотреть на них издалека. «Надо, чтобы они оставались тем, для чего их создал господь бог, — фоном, как у Джорджоне!» Он часто говорил мне, что не знает на свете ничего красивее долины небольшой речки Кань, когда за тростниками, которые и дали ей название, угадываешь гору Бауде Сен-Жане. Кань словно ждала Ренуара, и он полюбил ее, как посвящают себя существу, о котором грезят всю жизнь и которое, обойдя весь свет, обретают у своего порога. История отношений Кань и Ренуара — это история любви, и, как во всех историях о Ренуаре, в ней нет никаких событий.