Огюст Ренуар

Сезанн никогда не был особенно активным членом кружка друзей, который все более и более сплачивался вокруг Моне и Писсарро. «Это был одиночка!» Но он разделял их идеи и надежды и верил в «суждение народа». Надо лишь добиться возможности выставиться, взломать двери Салона мсье Бугро, и тогда заслуги молодой живописи станут очевидны сами собой. Наполеон III, «который в конечном счете был славным парнем», по выражению Сезанна, решил создать Салон Отверженных^[66]. Этот Салон не оправдал надежд новаторов. Публика им не заинтересовалась, газеты говорили о нем, как о причуде его Величества императора. Приехав в Париж, Сезанн очень надеялся, что его друг Золя поможет ему пробиться. Эти два уроженца города Экса вместе ходили в коллеж. И, отдыхая в траве под соснами Толоне, мечтали о Париже; вместе набрасывали первые пейзажи и строчили первые стихи. Золя был принят у Шарпантье. Слишком нелюдимый, чтобы посещать общество, Сезанн предпочитал компанию художников и более всего — одиночество своей мастерской. «Я пишу натюрморты. Натурщицы меня отпугивают. Плутовки так и караулят проявление мимолетной слабости. Надо быть все время начеку, и это мешает работать!» Он рассчитывал, что друг детства «замолвит за него словечко». Однако Золя считал своего протеже, «не отвечающим требованиям». Золя стоял целиком за официальную живопись, за ту, которая что-то означает. Когда Сезанн делился с ним своими сомнениями на пути «поисков объемов», Золя пытался доказать ему их тщетность. «Ты одарен! Если бы ты заботился о выражении! Твои персонажи ничего не выражают!» Сезанн однажды рассердился: «А выражают ли что-нибудь мои ягодицы?» Ссоры не последовало, но наступило охлаждение, очень устраивавшее Золя, который немного стыдился такой дружбы. Живопись Сезанна была живописью безумца, а произношение делало его неприемлемым в обществе. Лишившись поддержки Золя, Сезанн постепенно отказался от надежды заинтересовать любителей. Он продолжал писать, рассчитывая на «потомство, которое не способно ошибиться!» Однажды он, сияющий, появился в мастерской, снятой Ренуаром совместно с Моне. «Я нашел любителя!» Он обрел его на улице Ла Рошфуко. Сезанн возвращался пешком с вокзала Сен-Лазар, после того как ездил «на этюды» в Сен-Ном-ла-Бретеш. Свой пейзаж он нес под мышкой. Его остановил молодой человек и попросил показать картину. Сезанн приставил холст к стене дома, в тень, чтобы на него не падали отсветы. Незнакомец пришел в восторг, особенно от зелени деревьев: «Чувствуешь их свежесть!» Сезанн тотчас предложил: «Раз мои деревья вам нравятся, берите их себе». «Мне нечем заплатить». Сезанн настоял, и любитель ушел, унеся картину. Художник был не менее счастлив, чем незнакомец. Тот оказался музыкантом Кабане. Он играл на рояле в кафе и не имел гроша за душой. Его пристрастие исполнять собственные сочинения вело к тому, что его всякий раз выставляли за дверь. Отец находил, что Кабане очень талантлив. «Он на пятьдесят лет опередил свое время, в этом его ошибка». Ривьер также говорил о нем, как об огромном даровании, «преждевременно абстрактном». В эпоху, когда восторгались Мейербером, он признавал только двух великих композиторов: Баха и себя. Про его наружность Ренуар говорил: «Его можно было принять за провинциального нотариуса». Ривьер, наоборот, описывал его чудаковатым представителем богемы, как по привычкам, так и по манере одеваться. Надо сказать, что сам Ривьер был больше похож на нотариуса, чем любой представитель этой профессии. Я задерживаюсь на Кабане, потому что Ренуар часто о нем вспоминал. Музыкант стал вскоре неразлучен с группой молодых художников.

Базиль, не совсем забросивший светские связи, изредка приводил в кафе художников одного из своих друзей, например князя Бибеско. Его родители были близки к императорской чете. Этот князь проявлял большую симпатию к Ренуару. Он купил у него несколько картин, помог кое-что продать, а главное, «он меня кое-куда сводил. Всегда наступает время, когда бывает необходимо обтесаться». Мой отец не верил в живописцев — светских людей, из тех, которые в шесть часов вечера меняют бархатную куртку на фрак, посещают ложи танцовщиц, ухаживают за герцогинями, по утрам катаются верхом в Булонском лесу или фехтуют у Гастина Рейнета^[67]. «Такой пишет между двумя дуэлями, когда у него остается на это время». Он также не верил в художника-нелюдима, чей грубый вельвет служит упреком шелковым отворотам фраков, а подчеркнуто деревенское произношение выставляет напоказ связь с «почвой». Подобного выражения Ренуар избегал, как чумы. «Оно мне напоминает Милле!» Не следует видеть в этом выпаде против «преднамеренных бурбонов» намек на Сезанна. Мой отец полностью одобрял его резкость. «Он, по крайней мере, весь тут, подлинный, и его манеры чудесно выражают всю тонкость южан!»