Огюст Ренуар

Ренуар был признателен Бибеско за то, что тот показал ему «декольтированные плечи», как остался навсегда благодарен Сезанну, открывшему ему всю суровость духа Средиземноморья, Моне — за показ щедрости северян, Писсарро — за теоретическое обоснование его собственных поисков. Каждый из его друзей содействовал приумножению общего сокровища, которым Ренуар, вероятно более откровенный, чем другие, несомненно воспользовался шире остальных. Уже тогда он умел поддаваться постороннему влиянию, оставаясь при этом самим собой. Взнос Сислея определялся его мягкостью. «Это был душевнейший человек. Жизнь Сислея сделала из него мученика, чувствительность не раз оборачивалась злом. Признательный взгляд или пожатие руки выводили его из равновесия. Юбки имели над ним неотразимую власть. Идешь с ним по улице, разговаривая о погоде и всяких пустяках. Вдруг — нет Сислея! Оглядываешься и видишь, как он уже любезничает с незнакомкой. Надо сказать, что выбор его всегда бывал удачным».

В Кёльнском музее находится сделанный Ренуаром портрет четы Сислей; он дает отличное представление о внимательном и сердечном отношении Сислея как к жене, так и ко всем женщинам вообще. Мадам Сислей не только выражением лица, но всей своей позой лучше всяких объяснений передает счастливую доверчивость, какой она отвечает на внимание этого обходительнейшего человека. Его жена была натурщицей, позировавшей моему отцу и своему будущему супругу. Отец относился к ней с большим уважением. «Необычайная порядочность, прекрасное воспитание. Позировать ее заставляло положение семьи, разорившейся, уж не знаю при каких обстоятельствах». Она захворала неизлечимой болезнью. Сислей проявил исключительную заботливость, проводил целые дни у ее кресла.

«А деньги таяли!» Она умерла в ужасных мучениях от рака языка. «Ее чудесное личико нельзя было узнать! Много ли нужно, чтобы его обезобразить!..»

Некоторые воспоминания отца, подернутые грустью, сквозь которую проскальзывали нотки восхищения, заставляют меня думать, что между ним и Жюдит Готье^[68], дочерью писателя, что-то произошло. Он восторженно описывал мне эту «амазонку», ее поступь, голос, манеру одеваться и вкусы. «Она принимала меня в комнате, отделанной в арабском стиле, пол которой был устлан львиными шкурами. И каким-то образом ухитрялась не быть смешной в такой обстановке. Царица Савская, да и только!..» Он с сожалением признавал, что слишком блистательная женщина не может быть уделом художника. «Наше ремесло сопряжено с терпением и последовательными усилиями, оно не вяжется со сверканием и трескотней романтизма». То, что я знаю о Ренуаре, позволяет мне угадать недоразумение, вернее, пропасть, которая их разделяла. Он беспредельно восхищался этой искренностью и неподдельностью истинной дочери своего отца. Жюдит ценила сделанное ею открытие таланта гения, тем более волнующее, что талант скрывался под незаметной внешностью. Однако мудрость Ренуара помогла ему понять, что такой женщине надо подчиняться, что она создана повелевать. Сам он не хотел повелевать, даже питал к этому отвращение. Перед ним была пока еще неясная цель, к которой устремлялось все его существо и которая могла быть достигнута только при условии, что он не будет никому подчинен.

В 1866 году Ренуар написал «Кабачок матушки Антони» в Марлотт. Он столько рассказывал мне про эту деревню, где бывал с Сислеем, Базилем, Моне, Франком-Лями и иногда с Писсарро, что после его смерти я купил себе там дом. Ко мне присоединился Поль Сезанн-сын и поселился в усадьбе, принадлежавшей некогда Жану Нико^[69], который содействовал распространению табака во Франции в конце XVI века. Наши прогулки по лесам и полянам, где «непримиримые» дали первый бой, позволяют мне очень точно воссоздать обстановку одного из главных очагов зарождения импрессионизма.

II

Теодор Руссо, Милле, Диаз, Добиньи и Коро много работали в окрестностях Фонтенбло. Милле круглый год жил в Барбизоне, на северной опушке леса, там, где начинались равнинные поля, которые он населял своими сентиментальными крестьянами, так раздражавшими Ренуара. «„Анжелюс“^[70] больше повредил религии, чем все разглагольствования Коммунаров», и тут же, противореча себе, добавлял: «Я глуп, если забываю, как люди любят открытки. Их бы напугала Золотая легенда!»^[71]