Оглядываясь назад

Иногда мы отправлялись в другие пионерлагеря, — то на соревнования по волейболу, то с выступлениями. Как я уже говорила, большинство ребят занимались в кружках в доме пионеров, так что у нас были и танцовщицы, и музыканты, и чтецы. Подходя к территории чужого лагеря, мы обычно затягивали песню про Стеньку Разина и особенно нажимали на «одну ночь с ней провожался…», вожатые возмущенно шикали на нас, но унять не могли. Однажды мы отправились в поход. Топали целый день, варили что-то в лесу на костре и к вечеру добрались до какого-то дома отдыха ветеранов сцены, а может и не ветеранов, расположенного в необыкновенно живописной старой усадьбе, со старинным домом, недавно отремонтированным, парком с аллеями и клумбами. Все это огибала речушка, заросшая кувшинками. Но было уже поздно, и нам не пришлось вдоволь полюбоваться этими красотами. Нас загнали в рабочий клуб, наскоро покормили и уложили спать прямо на голом полу в зале клуба.

Конец моей веселой лагерной жизни не обошелся без ложки дегтя. На закрытие приехала директриса Дома пионеров, из-за нескрываемого антисемитизма ненавидевшая и всячески изводившая мамину подругу, Л.М.Мазель, завуча и руководительницу кружка художественного слова, устроившую меня в лагерь. Видимо, желая насолить ей, директриса на торжественной линейке в заключение своей речи, обращаясь к собравшимся, заявила: все вели себя замечательно, кроме Баранович, которая тянула весь лагерь назад. От неожиданности я даже почувствовала себя оскорбленной, тем более, что это было совершенно несправедливо. Мы хоть и убегали на пруд, отправлялись по ночам гулять и были замешаны в других шалостях и нарушениях, но я не одна была заводилой, и ей вообще обо всем этом ничего не было известно, — просто она сводила счеты с маминой подругой, но об этом я тогда ничего не знала. Ее слова ошеломили не только меня, но буквально всех, в том числе и нашего директора, милейшего человека, который счел необходимым извиниться за нее передо мной, уверяя, что это чистейшее недоразумение.

Обратно в Москву мы почему-то добирались самостоятельно: сначала на попутках до Подольска, а оттуда на электричке, хотя туда нас везли на автобусах.

Школьные годы, на удивление своим родным и друзьям, я вспоминаю с удовольствием. Я действительно чувствовала себя там как рыба в воде. Мы играли и на уроках и на переменках, шалили, срывали уроки или просто с них удирали. У меня было много подруг и прекрасные отношения почти со всеми учителями. Даже в старших классах, когда я наотрез отказывалась вступить в комсомол и так никогда и не была комсомолкой (хотя до этого играла, разумеется, не всерьез, во все пионерские игры и даже была председателем совета отряда в классе, просто из любви поверхово- дить), а времена были достаточно крутые, из-за доброжелательного отношения учителей, директрисы и всей комсомольской верхушки это как-то сходило с рук, правда, однажды секретарь комсомольской организации добродушно, но вполне серьезно назвала меня «разложившимся элементом». А в своем классе, где девочки, с которыми мы вместе когда-то зачитывались Диккенсом и Толстым, теперь с пеной у рта доказывавшие несравненные достоинства «Белых берез», «Счастья», «Кавалеров золотых звезд», не говоря уж о «Молодой Гвардии», я откровенно высказывала свое мнение на этот счет.

Меня всячески пытались перевоспитать и уговорили-таки прочитать Казакевича, но дальше этого дело не пошло. Возможно, потому я не слишком страдала от давящей атмосферы в школе, ставшей особенно нестерпимой в последних классах, что у меня помимо школы было достаточно друзей и подруг, с которыми я отводила душу. Но и в школе, несмотря ни на что, меня многое объединяло с девчонками: занятия гимнастикой и плаваньем, хождение на каток, всякие шалости, увлечение театром и просто совместно проведенные годы.