Огнь поядающий

Если при взгляде на василиссу Синесий почувствовал невольное восхищение, то при виде ее супруга испытал смесь досады и разочарования, потому что ожидал совсем другого: на монетах Аркадий выглядел настоящим красавцем. Черты лица его, и правда, были весьма недурны, но в свои двадцать с небольшим лет он как будто уже начал стареть. Бледное лицо его выглядело слегка одутловатым, а светлые, слегка навыкате глаза смотрели сонно и равнодушно. Он был невысокого роста, едва ли выше своей жены. Движения его были скованными, спина – слегка сутулой; никакой выправки, никакой бодрости. Синесию вдруг сразу стало ясно, почему он столько времени безрезультатно ждет аудиенции. Этим рыбьим глазам не было никакого дела до невзгод далекой Кирены, как не было дела и до происходящего в самой столице; в этой вялой душе не было ни стержня, ни нерва, эта изнеженная плоть привыкла покоиться в удовольствиях. Синесий недовольно поморщился. Аркадий же, не обращая никакого внимания на приветствия народа, сопровождаемый свитой, чинно и медленно поднялся по ступеням и исчез в темном проеме входа в мартирий.

Большая часть собравшихся не вместилась в церковь и так и осталась на площади, слушая отдельные возгласы и гул хорового пения, доносившийся изнутри. Одни сосредоточенно вслушивались, и чувствовалось, что вся душа их – там, где идет богослужение, другие откровенно скучали, третьи потихоньку переговаривались между собой. Синесий уже не знал, стоит ли ему оставаться до конца или попробовать нанять повозку, пока это еще можно, и вернуться домой. Но место, которое он занял под портиком, было удобно, а ноги, хоть и привычные к ходьбе, после четырехчасового труда – рады отдыху, поэтому он решил все-таки дождаться конца. Да и как знать? Может быть, Аврелиан, и правда, найдет случай представить его василевсу?

По окончании молебствия из мартирия на его открытую галерею вышли царь с царицей – Синесий правильно угадал, что они почти одного роста, – за ними последовали копьеносцы, щитоносцы, высшие чины придворных и наконец показался архиепископ, который остановился у края ступеней и, привычным жестом ритора воздев руку, начал свою речь:

– Что мне сказать и о чем говорить? – он выдержал паузу, оглядывая запруженную народом площадь, и продолжил. – Восторгаюсь и безумствую безумием, лучшим благоразумия, лечу, радуюсь, высоко несусь и окончательно опьянен этим духовным удовольствием… Что мне оказать и о чем говорить?..

Новая пауза, взгляд, возведенный к небесам, глубокий вздох и – на одном дыхании – великолепный каскад коротких колонов:

– О силе мучеников? Об усердии города? О ревности царицы? О стечении начальников? О посрамлении диавола? О поражении демонов? Об именитости Церкви? О силе креста? О чудесах распятого? О славе Отца? О благодати Духа? Об удовольствии всего народа? О восторгах города? О собраниях монахов? О хорах дев? О рядах священников? О напряжении мирских мужей, рабов, свободных, начальников, подчиненных, бедных, богатых, иноземцев, граждан?

Голос у архиепископа был довольно высокий и резкий, не очень приятный для слуха, но слова извергались из его уст с таким же напором, с каким вода бьет из источника, заключенного в узкую трубу. «Риторические вопросы… – подумал Синесий и принялся считать их, но дойдя до дюжины, сбился. Произнося речь, архиепископ нервно подергивался всем телом, или же покачивался в такт, а выражение лица его все время менялось.

– Женщины, которые живут в недоступных теремах и нежнее воска, оставив свои закрытые чертоги, состязались в усердии с самыми сильными мужами, совершая пешком столь длинный путь; не молодые только, но даже состарившиеся; и ни немощь природы, ни изнеженность в образе жизни, ни спесь знатности не стали препятствием для этого усердия. Опять также сами начальники, оставив колесницы, жезлодержцев и копьеносцев, смешались с простыми. И к чему говорить о женщинах или начальниках, когда даже сама та, у которой облегает голову диадема и которая облечена в порфиру, в продолжение всего пути не дозволяла сeбе отстать на малое расстояние от останков, но, как служанка сопровождала святых, держась за раку и покров, лежащий на ней, попирая всякую человеческую спесь, являясь пред таким множеством народа в средине зрелища, – та, которую даже всем евнухам, обращающимся в царском дворце, непозволительно видеть. Но влечение к мученикам, неограниченная их власть и пламенная любовь к ним побудили сбросить все эти маски, и выказать ревность относительно святых мучеников открытым усердием. И вспомнила она о блаженном Давиде, облеченном также в порфиру, и с диадемою, со скипетром еврейского народа, когда, оставив всю ту скинию, воздвигал он ковчег, прыгал, плясал и скакал, при большом восторге и веселии, прыганьем выражая свою радость, которую имел при совершении перенесения ковчега…