Огненная обезьяна

"Русские женщины" уже собрались. Встали плотной маленькой толпой под самым громкоговорителем. Вели себя чуть насторожено, но спокойно. Чувствовалось, что с ними тоже провели работу накануне. Одеты были маскарадно, к переодеваниям мужчин в невообразимые одежки, капитан успел попривыкнуть за последние недели, а тут женщины. Почему-то платки до бровей, жакеты с оттянутыми карманами, белые носочки, косы, наверченные вокруг головы, шейные косынки. Автоматически отметил несколько стройных фигурок. А вон женщина похожая на учительницу. Они во все времена чем-то схожи меж собой. Капитан старался в лица не смотреть, так, скользил взглядом, при этом изо всех сил удерживая на лице сосредоточенность и мрачность. Он считал, что именно такое выражение годиться для этого момента.

— Скажите им что-нибудь, товарищ капитан. — Шепнул на ухо Головков.

Вот сука, когда что-нибудь трудное, он первым не вылезает. А вот интересно, что им сказать? Что они должны принять на себя всю силу вражеского надругательства, если защитникам отечества случится не победить?

Откуда-то прокрался в картину ветерок, и юбки, платья, сарафаны забились у колен.

А ведь говорить придется. Фурцев покосился в сторону политрука.

— Может быть, вы, как комиссар?

— Обязательно, но мое выступление будет после вашего.

Делать нечего.

— Ну, что же, жены, сестры, и матери… — Фурцев подумал, что сестер надо было бы поставить после матерей, и это его сбило, он не сразу смог продолжить.

— Ну, что же, подруги, в нелегкую годину мы встретились тут с вами. Завтра, а может, и ночью сегодня, нам в бой. Не знаем с кем, не знаем, как силен наш неизвестный враг, но одно я могу сказать точно — мы будем биться. До конца. А вы наш тыл. Мы будем биться, а вы ждите. — Сказав "ждите", Фурцев тут же спохватился, неловко выходит. Чего им ждать-то, когда придут и изнасилуют?

— Можете быть уверены, что мы отдадим все силы, приложим все усилия, даже капли крови не пожалеем… и вы нас ждите с победой.

От радостного ощущения, что тяжкое испытание позади, капитан снял фуражку и начал вытирать пальцами кожаный обод внутри. И вспомнил, что в старинных фильмах про жизнь России прошлого века, именно так всегда и поступали после выступления всевозможные начальники. Значит, тоже волновались. Но все мысли и вольные воспоминания его тут же отлетели, когда он, не уследив за своим взглядом, натолкнулся на взгляды "баб". Заплаканных и испуганных не было, но от этого общее впечатление от этого строя взоров было особенно жутким. Так они смотрели всезнающе и обреченно. Мол, идите вы, воюйте, а мы уж…

На первый план выскочил стройный политрук и вместо того, чтобы говорить, махнул рукою, куда-то в сторону больничного корпуса. Что-то тихо и технически заныло в глубине, в венчике жестяного громкоговорителя, и вдруг прямо-таки удар музыки.

Вставай страна огромная!

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой темною

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная,

Вскипает как волна,

Идет война народная,

Священная война!

Капитан Фурцев нацепил на голову свою просохшую фуражку, дослушал песню до конца, и, не говоря ни слова, пошел к железной калитке, что выводила с больничной территории. В сторону политрука он не смотрел, он признавал его победу в данном эпизоде, но не хотел, чтобы Головков делил с ним суровую торжественность этой минуты. Зря опасался, политрука, сразу после окончания песни, окружили слушательницы, осыпая вопросами. Что это могли быть за вопросы, Фурцев знал слишком хорошо, поэтому шел быстро, и даже немного злорадствовал в адрес слишком успешного комиссара. Он почти уже выскользнул за калитку, но был перехвачен той самой женщиной, в которой ему почудилась учительница. Почему так, он бы не мог ответить, потому что на учительниц учивших его она похожа не была. Невысокая, сухощавая женщина лет под пятьдесят, в коричневом платье с белым, кружевным жалким воротником. Глаза не запомнить, руки прижаты к отсутствующей груди. Дохнуло чудовищной, исторической косметикой. Сейчас она спросит, а правда ли будут насиловать, если не дай Бог… Фурцев уже придумал, что ей ответить. Но она прошептала совсем другое.

— Вы их бейте, бейте миленький, этих фашистов проклятых! Мы вынесем все, вы только победите!

Сдержанно кивнув в качестве обещания, капитан открыл дверь калитки.

Собрались в директорском кабинете, где по настоянию политрука были занавешены темной плотной материей окна. Электричество не включали, светильниками служили две сплющенные артиллерийские гильзы. Давали они больше чаду, чем света, отчего лица у всех офицеров были особо угрюмы.