Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

— А Семенова, атамана? — допытывался Фалалеев. Этот вопрос Тимошу позабавил.

— Все они на одну колодку. Лампасы нацепил, взял в руки плетку — и атаман!

Фалалеев сразу потерял всякий интерес к Тимоше. Гиганту Курмышкину, смирному покладистому мужику, он заявил с тоской:

— Уйду я от вас к черту. Лазо не найду, прибьюсь к Шевченко. А вы тут как хотите!

Подбивая Курмышкина составить ему компанию, он издевался над Тимошей.

— Грамотный он, спору нет. И головастый, всякое дело может рассудить. Но вот беда — видимости нету! Тощий, как таракан. Голодом его Лукерья морит, что ли? Против Лазо он — козявка.

Однако Фалалеев ошибался. Неказистый вид Тимоши помешал ему распознать душу этого человека. События в большом грохочущем мире волновали Тимошу, ему хотелось поспевать за ними, не отставать, его одолевала жажда деятельности. Он от всей души поддержал предложение Власа образовать Совет в деревне и стал его председателем. К удивлению Фалалеева, характер у Тимоши оказался самый председательский.

Свесив волосы, он написал воззвание к «стодесятинникам», стыдя их за бессовестную эксплуатацию корейцев. В этом же воззвании он обращался к совести богатых, предлагая им «всецело откачнуться от своего класса» и добровольно разделить свои достатки между неимущими. В деревне снова стало неспокойно.

— Знаю я, откель у нас эта зараза, — заявил Семен Даншхыч. — Не будет этого, покуда я живой!

Несколько раз он приказывал Егорше запрягать в кошевку пару серых, уезжал один, без кучера и возвращался поздно ночью. Егорша, принимая лошадей у хозяина, улавливал запах вина и чувствовал, что тот ободрен, уверен в себе больше, чем перед отъездом. Значит, не напрасно съездил, не зря гонял коней.

Но однажды Семен Данилыч вернулся трезвый и сердитый. Утром, чего не случалось никогда, не появился задать корму лошадям. Егорша недоумевал: не заболел ли?

Выпустив коров к колодцу, Пак оперся на вилы и задумался. Хозяин из окна увидел, что коровы разбрелись. Он выскочил во двор, ударом кулака свалил Пака на землю и принялся пинать его йогами.

Из-за забора, с соседского двора, раздался крик:

— Это ты что же, душегуб, творишь?

Не прибеги сивухинские Петро и Влас, корейцу пришлось бы худо. Влас в расстегнутой шинели с разбегу саданул старика Паршина в плечо. Глаза Семена Данилыча застилала муть бешенства. Бросив корейца, он зверем попер на неожиданно явившихся заступников.

— А ну геть с моего двора, рванье!

— Э, как он заговорил! — искренно изумился Петро и вовремя придержал Власа, уже поддернувшего рукава шинели.

Из дома выскочил хозяйский Мишка, обнял отца за плечи и увел, глумливо приговаривая:

— Что вы, папаш, нашли с кем связаться…

Вечером в хозяйском Доме долго светились окна, по горнице металась большая тень самого Семена Данилыча, он что-то выговаривал сыну, размахивал руками, — сердился. Егорша наставил здоровое ухо, но ничего, конечно, не расслышал. Он подумал: с какой это стати хозяева допоздна жгут свет? Керосина-то сейчас не достанешь!

Ночью Егорша несколько раз вставал, выходил к колодцу и жадно припадал к холодному ведру. Зачерпнув воды, прикладывал к горевшей голове. Состояние было такое, будто хозяин избил его, а не корейца. Утром он с трудом разлепил глаза. Над ним стоял хозяйский Мишка, наспех одетый, с вилами в руках — таскал скотине сено.

— Вылеживаешься? А я за тебя работай?

Потом в конюшне появился сам Семен Данилыч, пригляделся к Егорше и выругался. Сыну он сказал:

— Сдохнет, черт, еще отвечай за него!

Вдвоем с Мишкой они подняли больного и спровадили его за ворота. Егорша помнил, как лязгнул сзади засов, он сделал несколько шагов, придерживаясь рукой за доски забора, внезапно ему стало так тепло, будто он забрался на горячую печь и с головой накрылся полушубком.

Теплым ясным днем, когда ливмя лило с таявших крыш, в паршинский двор пришел кореец Пак с винтовкой. Тимоша назначил его уполномоченным Совета среди самого беднейшего населения деревни — корейцев. С винтовкой Пак теперь не расставался. На крылечке, греясь на солнышке, сидел щеголь Мишка Паршин. На голове его начесан роскошный чуб, на ногах сапоги с новыми калошами.

— Твоя ходи за мной, — строго приказал ему кореец.

Мишка долго изучал посланца.

— Дурак, тебе батю надо. Он хозяин.

Пак повел в Совет самого Семена Данилыча.

В кабинете председателя стояла кадка с чахлой пальмой. Об ее мохнатый ствол мужики с наслаждением гасили окурки.

Тимоша встретил Паршина сурово.

— Гражданин, имейте в виду, я смотрю на вас с точки зрения. На каком таком основании смеете изгаляться над трудящимся населением?

В Совете находилось много мужиков: Прокопьев, Старченко, Фалалеев, гигант Курмышкин, два или три корейца. Все ждали, что скажет Паршин. У того, как бы в недоумении, полезли плечи вверх. Тогда Тимоша пояснил, что речь идет о батраке Егорше. Заболевшего парня Паршин взашей прогнал со своего двора, и, если бы не Пак, приютивший его в своей фанзе, человек замерз бы под забором.

— Сперва я скажу так: никто его не выгонял. А второе мое слово: у меня не богадельня.